Самурай-одиночка

Мне едва исполнилось пятнадцать, когда отец совершил ритуальное харакири. Хотите знать, не нанёс ли он оскорбления какому-нибудь вельможе? Или жене вельможи? Нет. Отец был благороднейшим человеком. По крайней мере таким я его запомнил. Разве не это главное?

— Сынок, — сказал он в то утро. — Я должен кое-что сделать. Тебе пока трудно будет это понять.

Но я не понял вообще ничего:

— О чём ты, отец?

— Сегодня, сын мой, настал тот день, когда я должен передать тебе заботу о нашей семье.

— А ты куда?

Я всё ещё ничего не понимал, но когда обращаю взгляд в прошлое, вспоминаю, что в отцовских глазах не было злости на мои глупые вопросы.

— Я присоединюсь к нашим предкам.

— Зачем?

— Потому что порой для защиты тех, кого любим, приходится жертвовать.

Через несколько часов я выступил в роли отцовского помощника. Сейчас при мне другая катана, но я в мелочах помню меч, который тогда держал — вплоть до ощущения лёгкой шероховатости рукояти. От полированной стали клинка отражалось солнце. У кончика на кромке виднелось несколько крошечных зазубрин. Я так и не узнал, как они там появились.

Перед местным судьёй отец до пояса спустил верхнюю одежду, и та упала на землю. Вытащил из ножен вакидзаси, повернул его острием к себе.

Я взглянул на судью и увидел в его глазах грусть.

Оскорбление нанёс не отец. Это сделал его господин. Но даже при всех своих недостатках, наш князь лучше кого бы то ни было подходил на роль правителя. Лучше любого другого мог провести наших людей сквозь трудные времена. Мой отец это знал.

Вот и предложил очистить честь господина собственной жизнью.

Приготовившись положить конец отцовским страданиям, я занёс катану.

Он медленно вздохнул и вонзил в себя клинок. Я слышал, как тот с хлюпаньем взрезал ему живот, и от одного звука чуть не потерял сознание. Помню, перед глазами стало темнеть. Руки тряслись.

Отец обернулся ко мне через плечо и выдавил слабую улыбку, хотя по его искажённому болью лицу градом тёк пот.

— Учись, сынок, — с кровью у рта прошептал он, а затем кивнул.

Перед глазами прояснилось. На меня снизошло спокойствие. Я с размаху опустил катану и даровал отцу то, что он заслужил своей жертвой — мир.

* * *

Сотни ри пути я видел впереди красоту.

Виды родной страны открывались, подобно тайнам журавлика оригами. Я разглядел десятки деревень и несколько крепостей за высокими стенами. Зелёная, полная жизни земля. Глубокий глоток воздуха взбодрил, порадовал своей свежестью. На мгновение я позволил себе забыться в окружающей красоте.

Затем выдохнул. Обернулся.

Позади на сотни ри тянулись разрушения.

Была ли вообще раньше жизнь там, где прошёл кайдзю? Никогда бы в это не поверил, если бы не проезжал в прошлом здешними местами лично. На пути разрушений, проложенном зверем, совсем не осталось зелени. Одна унылая пустошь. Как будто беспокойный конь бил копытом землю и вытоптал всё кругом. Только конь был размерами с гору, а выбоины — с озеро. Огромные раны в земле, которые вряд ли когда-нибудь затянутся.

Если на месте этих опустошений когда-то стояли деревни, то больше их не существует. С моей высоты невозможно рассмотреть, уцелело что-нибудь, или нет, но я и так знаю. Ничего не уцелело. Кайдзю уничтожает на своём пути всё.

Я снова обратил взгляд вперёд. Если не остановлю чудовище, вся эта красота исчезнет. Вся. Каждая деревня, каждый город, каждое пастбище. Самураи, женщины, крестьяне и дети. Они не просто умрут — сгинут бесследно, будто никогда не существовали, и их будущее в ином мире окажется уничтоженным, словно и там они попали под ноги кайдзю.

Что ж, пора в путь.

* * *

Я взбираюсь по кайдзю уже не один день, и с каждым прошедшим днём моему взгляду открываются новые участки его тела. Он сбросил камни и растительность, будто змея старую кожу. Показался хвост и покачивающаяся голова. В её очертаниях и том, как его глаза рассматривают уничтожаемый мир, есть что-то от ящерицы.

Кайдзю неустанно шагает вперёд.

Если я намерен спасти оставшуюся часть страны, у меня мало времени.

Теперь мне, в сущности, ничто не преграждает дорогу, и я могу бежать часами. Голова монстра в поле видимости постепенно становится больше. Мой ум ясен и остр, и я на бегу размышляю, как убить чудовище.

Я надеялся, что предки ниспошлют мне знак, но они до сих пор молчат. Наверное, ещё не время для их наставлений. А может, у предков их попросту нет. Что если они в такой же растерянности, как и я? Не знают, как убить это чудовище, и я бегу навстречу собственной смерти?

Ну и пусть, ведь это предназначение самурая — приносить жертвы, на которые никто больше не пойдёт. И неважно, насколько они трудны и не укладываются в рамки здравого смысла.

Я бегу дальше.

Кошкоподобные твари следуют за мной на почтительном расстоянии. Знают ли они, что я задумал? Если и знают, то не сделали ни одной попытки напасть. Лишь идут по пятам, явно ожидая, когда я допущу оплошность. Зачем утруждаться и нападать, если я, возможно, окажу им услугу и умру сам?