Самурай

Но за дверью тоже были не дураки, а народ вполне веселый, спокойный и находчивый. По ту сторону разгоралось веселье, словно в далекой деревушке на берегу теплого, фосфоресцирующего от обилия планктона океана, где гул прибоя пробуждает дремлющую генетическую память, и на смену унылому и однообразному существованию аборигенов-рыбаков, сидящих в круглых хижинах на сваях, приходит внезапное буйное веселье, наслаждение жизнью, ритмом тамтамов, затеваются бесконечные и абсолютно бессвязные песни о том, «что вижу, то и пою», дикие и агрессивные танцы, переходящие в яростное совокупление под открытом небом.

Там поймали намеченный Викой ритм, подхватили мелодичный звон столовой утвари, кидаемой Павлом Антоновичем, вдохновились спокойствием Максима и творчески воплотили всю эту смесь в веселое стоккато рассыпающегося конфетти, взрывы хлопушек, заразительный смех, переходящий в ржание, хлопки открываемого шампанского, грохот сдвигаемых хрустальных фужеров, неразборчивые тосты, барабанную дробь и стук кастаньетов, чечетку, аплодисменты, шум все увеличивался, втекал под дверь, продирался сквозь узкую щель и бил по ушам. Он погреб, похоронил под своим тяжким телом производимые здесь жалкие звуки, повис на руках, обессилел, утомил, усадил на стулья и заставил просто слушать.

Но маленькой щели оказалось маловато, все остальное давление, напор вакханалии приняла на себя массивная, но не рассчитанная на подобные нагрузки дверь, отчего завибрировала, охваченная мелкой дрожью, ее лаковая поверхность покрылась трещинами, раскалились железные петли, дерево задымилось, вспыхнуло множеством крохотных синих огоньков, стена заметно прогнулась внутрь, как надуваемый воздушный шарик, с громким треском лопалась штукатурка, качалась хрустальная люстра, ее сверкающие подвески принялись поочередно взрываться, щедро рассеивая по залу мелкую крошку.

Давление росло, словно все они погружались в глубоководную впадину. У Вики носом пошла кровь, к счастью, быстро впитывающаяся фильтром респиратора. Павел Антонович, скорчившись на табурете и прижав руки к ушам, зевал выброшенной на берег рыбой. Максим пока особого дискомфорта не чувствовал, но кожей ощущал наступление критического момента, после которого стена вместе с дверью должны будут взорваться миллиардами бритвено острых осколков и обломков, и, не теряя времени, подхватил коллег под руки, заставил их лечь на пол в самом дальнем углу, решив что здесь будет все-таки безопаснее, чем в напичканной печками и ножами кухне, навалил на них столы, упал рядом и закрыв уши и, приоткрыв рот, приготовился к взрыву.

Ничего особенного не произошло, не было ни огня, ни удара взрывной волной, ни бомбардировки кирпичами и люстрами, лишь раздался звук лопнувшего воздушного шарика размером с двухэтажный дом, над забаррикадировавшимися людьми что-то пронеслось, смачно вляпалось в выходящие на улицу обрешеченные окна, закапало, а потом и полилось вниз. Пахло расплавленной резиной. Давление упало, голова у Максима стала пустой и легкой, потом в ней откуда-то появился увесистый стальной шарик и принялся кататься, ударяясь в лоб, затылок, глаза и темя, стремясь пробиться наружу и раскачивая поднимавшегося человека из стороны в сторону.

Описывая хитрые кривые, Максим наступил на чью-то руку, услышал Викин писк, упал на колени, погладил и поцеловал резиновую перчатку с черным отпечатком ребристой подошвы, откинул столешницу, растолкал Павла Антоновича, пополз дальше, слепо ощупывая горячий пол перед собой, добрался до Вики и принялся сдирать с нее что-то вязкое, липкое, с обжигающей начинкой и запахом пережженного сахара. Карамель из девушки получилась отменная. Ожогов не было, но вид у Вики оказался потешный — она чем-то смахивала на Дракончика после похода на шоколадную фабрику, лишь глаза удивленно хлопали из под слоя сахара, который, впрочем, легко обдирался, открывая слегка покрасневшую, но не обожженную кожу.

Подошедший Павел Антонович не побрезговал лизнуть кусочек с Викиного лица и подтвердил:

— Сахар.

Они все синхронно обернулись и обнаружили, что стена, как таковая, перестала существовать, лишь у потолка свисали ее оплавленные остатки, сложенные из прозрачных шестигранников, наполненных золотистой густой субстанцией, медленно и величаво стекающей вниз, напоминая лохмотья парчовых драпировок, наливаясь на концах большими продолговатыми шариками, которые с чмоканьем прилипали к образовавшимся на полу желтым лужам, растекались по ним, а истончившиеся нити, отпуская капли, вновь вздымались вверх, чтобы начать очередное падение.