Самурай

Зал оказался не ахти и представлял скорее бывшее подсобное помещение, переоборудованное в нечто среднее между столовой и дискобаром для непривередливой молодежи, люстра же здесь висела по недоразумению.

Было пусто.

Пейзаж разнообразили лишь казенные столы, отделанные исцарапанным пластиком с серыми разводами, и составленными на них ножками вверх табуретами, видимо в преддверии уборки, на что так же указывали вязанка паралоновых щеток с железными ручками, вложенные друг в друга цинковые ведра. Стены увешивали бумажки с чернильными надписями на незнакомом Максиму языка и весьма приличными рисунками.

Вика окончательно пришла в себя, и они, не сговариваясь, разошлись на три стороны, внимательно осматривая столешницы и зачем-то заглядывая под столы, как будто там мог кто-то прятаться и из глупой шутки цапнуть за ногу ради сомнительного счастья получить в темя кулаком или пулю.

Максим решил сверить свои представления о кухне с реальностью и направился туда, смело распахнул двустворчатую увесистую дверь с закрашенными белой краской окошечками и оказался в состоянии дежа вю — горели печи, жарились котлеты, булькали компоты и супы, работали овощерезки и хлеборезки, и все при полном отсутствии какой-либо живности, если не считать жирного кота, нахально ворующего из здоровенной сковороды лакомые кусочки начиненной икрой рыбки и не обратившего на вошедшего человека никакого внимания. Максим вежливо постучал, но кот лишь прижал уши к голове, вздыбил загривок и ускорил поедание горячих, дымящихся кусков.

Осмотрев потолок, Максим убедился в отсутствии дыр, но, припомнив свои видения, сообразил, что упасть они должны были как раз на нож хлеборезки, как две капли воды похожий на рабочий вариант гильотины, кажется даже с подозрительно ржавыми потеками на широком тяжелом лезвии. Глухие удары о порядком прорубленную дубовую доску, усеянную хлебными крошками, органично дополняли цветной поток неконтролируемого воображения с преобладающе кровавым цветом, и Максим, не сдержавшись, подошел к гильотине поближе, любуясь размеренностью, точностью и неутомимостью глупого механизма, которому, по большому счету, глубоко безразлично что рубить — булки и буханки или головы и руки.

Пришлось для преодоления соблазна сцепить пальцы рук на спине, втянуть голову в плечи и глубже вдохнуть хлорку, что однако не пошло на пользу порядком интоксицированному организму. В результате в глазах поплыло, в груди воспылала еще одна печь, специализирующаяся на приготовлении ливера, Максим сделал вынужденный шаг навстречу доброжелательной гильотине, широко улыбающейся ножом и подмигивающей разноцветными лампочками-глазами, подманивая очередную добычу.

Он сразу же решил не тянуть, не мучаться с такой мелочью, как руки и ноги, тем более, что забираться на эту штуковину, не приспособленную для таких габаритов живого батона, было затруднительно, а вот пододвинуть сюда удобный стульчик, встать на него коленями, утонувшими в мягком велюровом покрытии, руки оставить сцепленными за спиной, вытянуть шею, дождаться медленного подъема ножа, положить горло на твердый деревянный валик, немного помотать головой, удобнее устраиваясь и примериваясь к траектории падения ножа, сжать зубы, шире раскрыть глаза, дабы не пропустить забавный момент отделения головы от туловища, ее полной и окончательной свободы, когда облегченный разум последний раз вглядывается в забавно крутящуюся картинку окружающего мира, и замереть в ожидании великого момента.

Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр, и он разочарованно выбрался из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая — чинить или не чинить проклятый механизм.

Решив все-таки не трогать хлеборезку, он поплелся между рядами горячих печек, задевая головой развешанные на стальной струне дуршлаки, сковородки, чайники, половники, причем висели они не на крючках, а сама струна оказалась продета сквозь естественные и специально пробитые для этого дырки, и оставалось загадкой как снимали утварь и кто мог потом пользоваться, скажем, половником с проплавленной в середине черпака отверстием.

Потом пошел небольшой зверинец — куры, кролики, гуси, спокойно клюющих, жующих обширные запасы кормов, сваленные в клетках большими кучами, точно перед исчезновением люди озаботились их дальнейшей судьбой, и разглядывающих Максима темными глазами. В одной из клеток на подстилке из клевера лежала большая рыбина, вяло шевелила жабрами, разевала рот и судорожно била хвостом, разбрасывая мелко нарубленную траву. Максим, просунув руку в незапертую дверцу, успокаивающе погладил ее по холодной и скользкой чешуе, на что рыба дернулась, пытаясь дотянуться до его пальцев неожиданно зубастой пастью.