Самые чужие люди во Вселенной

Здесь, в самом центре квартала, бежит человек, он несется вперед, опустив голову, ныряет за изгородь и приседает на корточки, чтобы перевести дух. Стук сердца так громко отдается в ушах, что, кажется человеку, его слышно за десятки метров вокруг. Он сплевывает — во рту металлический привкус. Ноги его не дрожат, воля не пошатнулась. Его преследуют несколько часов, но теперь уж он точно не сдастся. Не заплачет, не позовет на помощь. К тому же он ни слова не знает по-французски. Он не позвал бы на помощь, даже если бы хотел.

По сквозной улице через квартал медленно скользит машина. Окна открыты, фары горят. Внутри пять силуэтов. Теней. Угроз.

Машина едет вдоль изгороди, за которой съежился человек. Если бы он мог вырыть себе нору и спрятаться, он бы так и сделал.

У человека нет ни оружия, ни инструментов. На нем коричневые брюки в пятнах, старая клетчатая рубашка, стоптанные кроссовки. Его одежда отстала от моды лет на пятнадцать и напоминает обноски, то, что люди отдают фондам или бросают в контейнеры для переработки, которые стоят на всех площадях, например немного дальше на площади Реле, на углу торгового центра. Наверное, так оно и есть: одежда у него или из Красного Креста, или украдена из распотрошенного контейнера.

Медленно-медленно, тихо-тихо машина проехала мимо места, где человек тщится унять стук своего сердца. Преследователи потеряли след. Наконец-то.

В машине, которая огибает здание, один из пассажиров, тот, что сидит впереди, нервно играет ножом-бабочкой — таким с двойной рукояткой, куда лезвие убирается, как в футляр. Нож скачет в руке, вращается между пальцев — лезвие то показывается, то исчезает. Этот жест человек наверняка видел по телевизору, в триллерах, и научился копировать для важности — цену себе набивает. Он считает, так делают мафиози, чтобы выглядеть свирепее. Устав от этой вольтижировки со щелканьем, водитель коротко рявкает, и человек моментально прячет оружие. Возможно, они говорят по-русски.

Другая машина объезжает квартал, она движется быстро, водитель развлекается — это он храпит мотором и дымит шинами. Он хочет, чтобы беглец услышал его, хочет вызвать страх. В машине трое, их лица съела темнота. Они знают, что жертва где-то здесь, среди этих домов, вжалась в стену или затаилась на детской площадке.

Двери домов заперты, у беглеца ни ключа, ни кода. Замки защищают нас ночью, но они же мешают прийти на помощь заблудившимся путникам или загнанным жертвам.

Он восстанавливает дыхание. Не исключено, что его лицо или мускулы дергаются от нервного тика. Стоит глубокая ночь, видно плохо, изгородь не освещена, свет фонарей на парковке сюда не достает.

Норбер теперь слушает музыку; он надел наушники, но музыка слишком громкая, и ритм проникает через стенку — как будто тонкий треск, как будто комар, кружащий в ночи над головой. Это шипение раздражает меня. У нас с братом совсем разные вкусы, я никогда не понимал, как можно включать звук на такую громкость. Норбер слушает танцевальную музыку, модные штуки, липнущую к ушам музыку-сироп, музыку ночных клубов, куда его еще не пускают. Он слушает не слушая, никогда не знает названия групп, он как будто защищает голову децибелами и ритмами, чтобы не слышать тишины. Или спрятаться за стеной звука?

Беглец выпрямляется: кроме двух машин, по пятам за ним следуют двое пеших. Он уже видел этих людей; приближаясь, они вынули ножи; ему удалось оторваться от них в лабиринте коттеджей рядом с кварталом.

Вдалеке проезжает еще одна машина, возможно с ними никак не связанная, но беглец снова ныряет вниз, он не собирается рисковать, каждая машина потенциально опасна. Если он хочет выжить, расслабляться нельзя, нельзя никому доверять. Падает тяжелая тишина, только с кольцевой в нескольких сотнях метров доносится неровный гул. Фасады зданий складываются в блоки темноты, ни в одном окне не горит свет. Скоро зазвонят будильники, и те, кому рано на работу, начнут делать обычные движения, как всегда, утро за утром, но пока еще все тихо, очень тихо. Он подкрадывается к самому высокому зданию: восемнадцать этажей сумрака поднимаются в глубину ночи, — нащупывает ручку двери. Может, беглец еще не пробовал укрыться в доме и не знает еще про засовы и домофоны, а может, он уже перепробовал десять, двадцать, тридцать аккуратно закрытых дверей, но не теряет надежды найти открытую — как бы то ни было, он толкает дверь, и та открывается. Он не знает, что домофон уже две недели как сломан, а жители высотки в конце концов решили не запирать входную дверь на засов, утомившись спускаться каждый раз, когда приходят друзья или родственники. С тех пор как было объявлено о реновации квартала, больше ничего не ремонтируют. Муниципалы ни сантима не потратят на починку домофона, который через несколько месяцев снимут.