Самые чужие люди во Вселенной

Беглец входит как можно тише, свет не включает. В середине холла он явно секунду колеблется: вверх или вниз? Он быстро соображает: наверху заперлись люди, вероятно враждебные к незнакомцам, которые среди ночи болтаются по лестнице. Он идет вниз, там кладовки: некрашеные деревянные двери ведут в трехметровые отсеки, заваленные коробками, старой мебелью, иногда велосипедами, и на каждой двери большой замок, кроме одной — нашей: Норбер забыл закрыть ее вчера вечером. У стены брошен его велосипед. Кладовка почти пустая: родители хранят здесь наполовину сломанные вещи, которые еще могут пригодиться, старый пылесос, почти ничего не всасывающий, низкий стеклянный столик, на который мой неуклюжий брат случайно уронил поднос три года назад, коробки от телевизора, от роутера, уже никому не годная одежда, мои детские игрушки. Человек находит в одной из коробок пальто, стелет его на пол и ложится. Он дышит спокойно, заснуть получается не сразу, он вспоминает погоню, те места, откуда пришел, думает, что делать завтра. Он по-прежнему начеку: в кладовой безопасно, но это клетка. Единственный выход — по лестнице. Лицо человека скрыто подвальным мраком. Он смотрит в темноту, в пустоту, кажется, он так и не сможет забыться сном, и однако он засыпает, потому что через несколько часов Норбер найдет его спящим и разбудит.

Между домами кружат несколько машин, рыщут люди, обмениваются эсэмэсками, шепчутся на корявом французском. Они потеряли след жертвы, но все равно знают, что она недалеко. Беглец вошел в квартал, но не выходил оттуда.

В соседней комнате больше ни шороха, Норбер не шевелится, он заснул опять, прямо в наушниках. Ночь такая тихая, что я уже не уверен, точно ли слышал все эти звуки; я выключаю телефон, сообщения слать бесполезно, все спят.

В такие ночи остается только ждать наступления дня, глядя, как танцует свет фар на потолке, и слушая уличный шум.

Еще может быть, что один из охотников в приступе ярости врезал ногой по урне: я слышу, как она с грохотом катится, и тоже засыпаю.

9

На беглеца наткнется мой брат, спустившись в подвал. Точнее, беглец навалится на него. Не знаю, почему Норбер поднялся рано и что ему понадобилось внизу. С самого начала каникул он приходит домой только поесть. Я пытался понять, где он каждый день пропадает, задал ему вопрос, а он молча посмотрел на меня, повернулся и ушел, ни слова не сказав. Подозреваю, в идеальном мире родители обеспокоились бы, отец бы потребовал отчета, как сын проводит день. Этот мир — не идеален. Каждый день приходится выстраивать из тех скудных материалов, которые есть под рукой. Уже два года как родители будто забыли о существовании Норбера. Что хочет, то и делает. Поскольку жалоб на него не поступало, папе с мамой придраться не к чему.

Полтора года назад Норбер нашел гранату в заброшенном доме, и у него возникла гениальная идея — принести ее в школу и взорвать в столовке в полдень. Вот о чем не говорят у нас дома. Достаточно сказать, что после этого эпизода учителя, ученики, школьные охранники да и директор долго не спускали с Норбера глаз. Его едва не отчислили. И мало-помалу отношение к нему испортилось: странный малый, чокнутый, чуть всех не поубивал. С течением времени между Норбером и другими учениками выросла невидимая стена. И он, я уверен, не рвался сблизиться с остальными. Даже закадычные друзья в конце концов устали от него и от его уходов в себя. Я тогда учился в пятом классе, а на следующий год понял, какой неизгладимый след оставил Норбер в школе. На меня бросали косые взгляды, за спиной хихикали. Я был братом психопата. Норбера я видел во дворе вечно одного. Никто не приставал к нему, даже школьные хулиганы его побаивались. С тем, кто может разгуливать с гранатой в рюкзаке, лучше не связываться. Норбер стал прогуливать уроки, постоянно опаздывал, в классе бездельничал. Он и так был взят на учет, поэтому, естественно, в итоге вылетел из школы и дотянул год в другой; учиться лучше не стал. Более того, я уверен, ему было все равно и он делал все, чтобы его выгнали еще раз. Его бы это устроило. О своей новой школе он заговорил только однажды — что от него там шарахаются, как от зачумленного. Мой брат считает, что его будущее предопределено. А если так, зачем учить английские неправильные глаголы, теоремы или запоминать численность населения стран, куда он никогда не поедет? «Я не спешу стать безработным, — говорит он, — или продавцом собачьего корма, или еще кем».

Вот будет мне шестнадцать лет, и больше никто не заставит меня учить ненужные вещи.

Когда он так говорит, то сильно краснеет, и все кончается скандалом: папа взрывается, а мама уходит к себе в комнату плакать. Я где-то понимаю Норбера: он может вкалывать сколько угодно, но учеба ему не дается. Он совсем выбился из колеи, и перемена школы не вернула ему желание учиться.