Самые голубые глаза

Паулина бездельничала. Она стояла у ограды, опершись руками о перекладину и лениво поглядывая на улицу. Она только что замесила тесто для сладкого пирога и теперь выковыривала из-под ногтей остатки муки. Вдруг где-то за ее спиной раздался свист. Это была одна из тех быстрых ритмичных песенок, которые чернокожие ребята обычно насвистывают, подметая улицы, или копая землю, или просто проходя мимо хорошенькой девушки. Обычная мелодия городских улиц, в которой под смехом скрывается тревога, а радость столь же остра и коротка, как лезвие карманного ножа. Паулина внимательно слушала, у нее даже губы чуть шевельнулись в улыбке. Свист стал громче, но она все не оборачивалась — ей хотелось, чтобы мелодия продолжала звучать, — и уже с трудом сдерживала улыбку, хотя и готова была вскоре опять погрузиться в привычные мрачноватые мысли, но вдруг почувствовала, как что-то щекочет ей ступню. Она рассмеялась и обернулась. Оказалось, «свистун» подошел к ней совсем близко и, наклонившись, щекотал ее, одновременно покрывая поцелуями всю ногу до колена. А она никак не могла унять смех и смеялась до тех пор, пока он не поднял голову и не посмотрел на нее. И она увидела прямо перед собой желтые, с тяжелыми веками, глаза Чолли Бридлава, из которых прямо-таки сочилось жаркое солнце Кентукки.

«Видишь ли, когда я впервые увидела Чолли, у меня в душе словно вспыхнула сложенная из разноцветных стеклышек картинка того времени, когда я еще дома жила. Однажды, помнится, после каких-то похорон мы, дети, пошли собирать ягоды, я складывала их в карман своего воскресного платья, и они, конечно же, все раздавились и перепачкали мне не только платье, но и ляжки. Потом эти фиолетовые пятна так и не отстирались. Ни с платья, ни с моей души. Я их пурпурный цвет всегда чувствовала. Как и цвет лимонада, который мама обычно готовила к возвращению отца с поля. Лимонад был холодный, светло-желтый, а с донышка кувшина то и дело всплывали зерна лимонов. А еще я всегда помнила вспышки зеленого света, которые возникали, когда июньские жуки касались листьев деревьев, — это было в ту ночь, когда мы уезжали из родного дома. Эти цвета всегда жили во мне. Они прямо-таки поселились в моей душе. И когда Чолли подошел и стал щекотать мне ногу, это было, как сок тех ягод, как тот лимонад, как те зеленые вспышки света от крыльев июньских жуков — все те ощущения разом на меня обрушились. А Чолли тогда был худющий, и глаза у него были такие веселые. Он любил что-нибудь насвистывать, и стоило мне этот свист услыхать, как меня дрожь пробирала».

Паулина и Чолли любили друг друга. Ему, похоже, очень нравилось и ее общество, и даже ее деревенские манеры, а также то, что она так мало знала о жизни больших городов. Он расспросил, что случилось с ее ступней, а когда они гуляли по улицам города или по полям, всегда интересовался, не устала ли она. Вместо того чтобы, как все остальные, игнорировать ее физический недостаток или притворяться, что она совершенно здорова, Чолли вел себя так, словно ее деформированная ножка — это самое для него дорогое. И Паулина впервые в жизни почувствовала, что ее небольшое уродство способно превратиться в достоинство.

Прикосновения Чолли тоже оказались именно такими, как ей мечталось: решительными и нежными. И тут же исчезали мрачные мысли о прогулках в полном одиночестве по пустынному берегу реки, освещенному красноватыми лучами заката. С Чолли Паулина чувствовала себя защищенной от всего на свете и была ему очень за это благодарна. Он оказался очень добрым, живым и веселым; она и не подозревала, что в ее жизни может быть столько смеха.

Они решили пожениться и поехать куда-нибудь на север — там, по словам Чолли, на сталелитейных заводах всегда требовались рабочие. Молодые, влюбленные, полные сил, они приехали в Лорейн, штат Огайо, и Чолли действительно почти сразу нашел работу на сталелитейном предприятии, а Паулина занялась домашним хозяйством.

А потом она потеряла свой первый передний зуб. Нет, там наверняка уже был кариес, маленькое коричневое пятнышко, которое легко было принять за застрявшую пищу. Только это пятнышко никак не удалялось с зубной эмали и за нескольких месяцев разрослось и проросло глубоко в ткань зуба, а потом и съело его почти до самого корня, удивительным образом не тронув нерв, потому-то кариес и оставался незамеченным и не причинял Паулине ни малейшего беспокойства. Затем ослабевшие корни, привыкшие к воздействию ядовитых бактерий, все же не выдержали, и однажды от обычного усилия зуб сломался, оставив зазубренный пенек. Впрочем, для появления на зубе маленького коричневого пятнышка наверняка должны были возникнуть соответствующие условия и обстоятельства.