Самые голубые глаза

Хоть она и была девятой из одиннадцати детей, а семья их проживала на одном из жутких холмов цвета красной алабамской глины в семи милях от ближайшего шоссе, лишь полнейшее равнодушие, с которым в семье отнеслись к тому, что ржавый гвоздь насквозь пронзил девочке ногу на втором году ее жизни, спасло Паулину Уильямс от полного забвения. Когда гнойная рана зажила, девочка осталась с изуродованной, как бы лишенной подъема стопой и была вынуждена не то что прихрамывать, а как бы пришлепывать при ходьбе — во всяком случае, это была не та хромота, в результате которой у нее вскоре развилось бы искривление позвоночника; просто она на каждом шагу приподнимала больную ногу так, словно вытаскивала ее из небольшого болотца, угрожавшего, впрочем, намертво ее засосать. Хоть деформация стопы и оказалась относительно небольшой, она помогла Паулине понять многие из тех вещей, которые в иных обстоятельствах на всю жизнь остались бы недоступными ее пониманию. Почему, например, только у нее одной из всех детей в семье не было прозвища; почему никто не шутил и не высмеивал некоторые ее действительно смешные или нелепые поступки; почему никто никогда ни словом не возразил ни по поводу ее капризов в еде, ни по поводу ее предпочтений — ей без разговоров оставляли любимые крылышко или шейку цыпленка, а горошек для нее готовили в отдельной кастрюльке без риса, потому что рис она не любила; почему ее никто никогда не дразнил; почему она нигде не чувствовала себя дома, как не чувствовала и того, что какое-то место является ей родным. Она всегда считала себя особенной и никчемной и вину за это возлагала на свою изуродованную стопу. С раннего детства во многих отношениях ограниченная неким коконом семейной заботы, она культивировала собственные тихие удовольствия и пристрастия. Больше всего ей нравилось наводить порядок, все прибирать, выстраивать по ранжиру — банки на полках в кладовой, персиковые косточки на ступеньках крыльца, палочки, камушки и листики на земле — и в семье к этому относились весьма благосклонно. Если же кто-то случайно нарушал выстроенный ею ряд, то всегда наклонялся и подавал выпавший предмет, и она никогда не сердилась, ибо всякое нарушение порядка давало ей возможность вновь этот порядок должным образом восстановить. Какое бы великое — в пределах допустимости, конечно — множество предметов ни оказывалось в ее распоряжении, она их тут же начинала организовывать, раскладывая и расставляя в соответствии с размером, формой или оттенками цвета. Так, например, у нее никогда не смогли бы оказаться в одном ряду сосновая игла и листок хлопкового дерева; она ни за что не поставила бы рядом банку с консервированными помидорами и банку с зеленой фасолью. Все четыре года обучения в школе она пребывала во власти чисел, а вот буквы, слова и предложения наводили на нее скуку. К сожалению, краски и цветные карандаши как-то прошли мимо нее — она сама была в этом виновата, но тогда она еще не понимала, сколь важную вещь упускает.

Перед началом Первой мировой войны семейство Уильямс, слушая рассказы возвращавшихся из других мест соседей и родственников, пришло к выводу, что, наверное, надо и им поискать лучшей доли. Постепенно, небольшими передвижками, кооперируясь с другими семьями, они — за шесть месяцев и в результате четырех довольно сложных перемещений — добрались до штата Кентукки, где были шахты и работа.

«Когда все мы на рассвете выходили из дома и до захода солнца ждали на железнодорожной станции прихода поезда, успевали сгуститься сумерки, и мимо начинали пулями пролетать июньские жуки. Иной раз их зеленовато-бронзовые крылышки высвечивали какой-то отдельный листок на дереве, и мне казалось, что я вижу вспышку таинственного зеленого огня. Я тогда в последний раз видела настоящих июньских жуков. Те, что летают здесь, это не июньские жуки. Это какие-то другие насекомые. Местные жители называют их светлячками. Там, дома, июньские жуки были совсем другие. Но те вспышки зеленого света я хорошо помню. Очень хорошо».