Самые голубые глаза

Что за глупости они себе вообразили? Неужели, если у меня уже есть опыт, если я знаю, как без лишней суеты и шума ребенка родить, то мне совсем не больно? А ведь и у меня все внутри разрывалось, как и у всех прочих женщин. И, кстати, тот доктор, видно, понятия не имеет, как кобыла жеребится. Интересно, откуда он взял, что лошадям не больно? Только потому, что кобыла не кричит, не может словами это сказать? Неужели поэтому они, дураки, решили, что кобылы никакой боли не испытывают? А вот если б они в глаза кобыле заглянули, так, небось, увидели бы, что они у нее чуть из орбит не выпрыгивают, а в них такая боль и печаль… Может, тогда б и они поняли.

В общем, ребенок родился. Крупный здоровый ребенок. Девочка. Только выглядела она совсем не так, как мне думалось. Наверно, я сама виновата: слишком много с ней разговаривала, вот и надумала себе картинку. А когда я и впрямь ее увидела, так мне показалось, что я смотрю на фотографию своей мамы, когда она еще девочкой была. То есть ты вроде бы и знаешь, кто перед тобой, только выглядит он почему-то совсем не так. Мне дали ее покормить, и она сразу грудь взяла, да так, что чуть сосок мне не оторвала. Сэмми не такой был, из всех детей он хуже всех грудь брал. А Пикола, казалось, сразу поняла, что и как нужно делать. Правильный такой ребенок, смышленый. Мне так нравилось за ней наблюдать. Знаешь, как жадно они чмокают, когда едят. И глазки такие нежные, влажные становятся. Почему-то младенцы мне всегда представлялись похожими одновременно и на щенят, и на совсем старых умирающих людей. Но я уже понимала: девочка будет некрасивая. Волос на голове полно, и сами они красивые, а вот девочка — господи, ну до чего безобразная!»

Сэмми и Пикола были еще маленькими, когда Паулине пришлось вернуться на работу. Теперь она стала старше и не могла попусту тратить время на мечты и кинофильмы, чувствуя, что пора собирать вместе разрозненные куски своей жизни и устанавливать связь там, где ее раньше не было. Эта потребность возникла у нее с появлением детей; сама же она себя ребенком больше не ощущала. Так что она совершенно преобразилась; этот процесс превращения в нечто, соответствующее общим представлениям о порядочности и приличиях, происходил у нее, как и у большинства из нас: у Паулины выработалась ненависть ко всему, что способно было ее озадачить или ввести в заблуждение, однако она приобрела и определенные добродетели, которые было нетрудно продемонстрировать, и стала играть некую постоянную и привычную роль в общем порядке, вернувшись также и к более простой форме вознаграждения себя за труды.

Полностью взяв на себя ответственность за семью и, по сути дела, став ее кормилицей, она также вновь обратилась к церкви. Начала она, впрочем, с того, что выехала из своих жалких двух комнаток в более просторное помещение на первом этаже дома, где некогда предполагалось устроить склад и магазин. Затем постаралась сделать так, чтобы те женщины, которые прежде ее презирали, воздали ей должное, ибо она оказалась более добродетельной и высоконравственной, чем они; она также отомстила за себя Чолли, вынудив его злоупотреблять алкоголем — а эту его слабость она особенно презирала. Она превратилась в добропорядочную прихожанку той церкви, где любое повышение голоса встречалось нахмуренными бровями, вошла в Совет домохозяек и стала членом женского кружка. На молитвенных собраниях она стенала и горестно вздыхала по поводу недостойного поведения Чолли и просила Господа помочь ей спасти детей от грехов их отца. Ее речь стала более правильной, она перестала пропускать согласные в словах, даже наоборот, добавляла лишние. Она равнодушно отреагировала на выпадение очередного зуба. Теперь ее просто в ярость приводили те размалеванные женщины, у которых в голове были только шмотки и мужчины. Чолли служил для нее главным примером грехопадения, и супружество она воспринимала как некий терновый венец, а собственных детей — как тяжкий крест.