Самые голубые глаза

Весь смысл жизни Паулины теперь заключался в работе. Ибо ее добродетели оставались неприкосновенными. Она была активной прихожанкой, не пила, не курила, не бражничала, успешно защищала себя от нападок Чолли, чувствуя себя во всех отношениях выше мужа, и должным образом исполняла роль матери, указывая детям на недостатки отца, дабы уберечь их от его негативного влияния, или наказывая их за проявленную неряшливость (не важно, сколь существенной та была). Она была уверена, что имеет на все это полное право, поскольку работает по двенадцать-шестнадцать часов в день, чтобы всех содержать. И окружающий мир был полностью с ней согласен.

Лишь иногда, очень редко, а потом все реже и реже Паулина вспоминала былые времена или задумывалась о том, во что превратилась ее жизнь. Но это были довольно поверхностные ленивые мысли, правда, полные порой былой мечтательности; и мысли эти были совсем не о том, как она на самом деле хотела бы теперь жить.

«Я уж было совсем собралась от него уходить, но тут кое-что произошло. Один раз, правда, когда он попытался поджечь дом, я про себя решила: все, теперь точно уйду. А сейчас и припомнить не могу, что меня удержало. Уж он-то мне точно житья не давал. Но все ж таки иногда было совсем даже неплохо. Не часто, но иногда. Он приходил ночью и ложился ко мне в постель, такой спокойный, веселый и даже не очень пьяный. Я, конечно, притворялась, что сплю, — во-первых, было уже поздно, а во-вторых, он утром вытащил у меня из кошелька три доллара, а в третьих… ну, еще что-нибудь. Я слышала, как он дышит, но не оборачивалась. Я и так хорошо представляла себе, как он лежит, закинув свои черные ручищи за голову, и мускулы на них, как тяжелые куски сланца, а вены стекают к запястьям, как маленькие речки, вздувшиеся от половодья. Мне и прикасаться к нему было не нужно — мои кончики пальцев так хорошо помнили эти бугры мускулов.

И ладони его я словно перед собой видела — с жесткими, как гранит, мозолями, — и длинные красивые пальцы, только сейчас согнутые и неподвижные. И густые курчавые волосы у него на груди, и два больших твердых бугра грудных мышц. Так хотелось прижаться к его груди лицом, сильно потереться об эти жесткие волосы и почувствовать, как они почти царапают мне кожу. Я хорошо знала, где волос становится значительно меньше — как раз над пупком — и где они снова бурно разрастаются, захватывая все большее пространство. Может, думала я, он сам шевельнется, коснется меня ногой или боком прижмется к моей заднице? Но нет, и я по-прежнему не поворачивалась к нему, и он лежал, не шевелясь. Потом, правда, все же не выдерживал: приподнимал голову, поворачивался на бок и нежно так обхватывал своей ручищей мою талию. Если я продолжала лежать неподвижно, он немного сдвигал руку и принимался гладить и массировать мне живот. Ласково, неторопливо. Но я все еще не решалась даже пошевелиться, потому что боялась, что он перестанет меня гладить. Так приятно было притворяться спящей! Пусть бы он вот так гладил меня да гладил… Но он снова приподнимался, наклонялся надо мной и кусал меня в грудь. А мне больше уж и самой не хотелось, чтобы он мне живот гладил, а хотелось, чтобы поскорей к другим ласкам переходил, но ноги я пока не раздвигала, делала вид, будто только-только просыпаюсь. Хотела, чтобы он их руками раздвинул. И поворачивалась к нему, и он раздвигал мне ноги, и там, где меня касались его твердые сильные пальцы, я становилась мягкая, как горячий воск. И вся моя сила уходила в его руку. Мозги скручивались в трубочку, как засохшие листья. А в руках возникало странное ощущение пустоты — хотелось что-нибудь ими схватить и держать, вот я и хватала его за голову обеими руками и крепко держала.