Самые голубые глаза

Паулине здорово повезло: она нашла постоянную работу в одной весьма обеспеченной семье, члены которой были доброжелательны, щедры и, безусловно, ценили ее услуги. Их дом она просто обожала. Она с наслаждением вдыхала запах постельного белья, с нежностью касалась шелковых портьер, а розовенькая ночная рубашонка маленькой дочки хозяев, горка белых подушек в детской с вышитыми по краю синими васильками и простыни, украшенные такой же вышивкой, вызывали у нее слезы умиления. Паулину сейчас вполне можно было бы назвать идеальной прислугой, ибо эта роль удовлетворяла практически все ее потребности. Она испытывала несказанное удовольствие, купая маленькую дочку Фишеров в фарфоровой ванне с серебряными кранами, из которых текло сколько угодно чистой воды, холодной и горячей. Потом она вытирала девочку пушистыми белыми полотенцами, наряжала в уютную ночную рубашечку и принималась расчесывать ее светлые волосы, пропуская гладкие прямые пряди между пальцами и наслаждаясь этим ощущением. И никакого цинкового корыта, никаких ведер с нагретой на плите водой, никаких вытертых жестких полотенец, давно ставших серыми, поскольку их стирали в раковине на кухне, а сушили на пыльном заднем дворе! И никаких спутанных черных завитков, больше похожих на грубую собачью шерсть, которые совершенно невозможно расчесать! Вскоре Паулина практически оставила любые попытки поддержать должный порядок в собственном доме. Все равно те вещи, которые она могла позволить себе купить, были крайне недолговечны, не обладали ни красотой, ни стилем; все равно любую, даже самую новую вещь как бы поглощало убогое, тускло освещенное помещение бывшего склада. Паулина все меньше занималась домом, детьми, мужем — они возникали в ее жизни, точно слишком поздно пришедшие в голову мысли; такие мысли обычно возникали у нее перед сном, на самом краешке прожитого дня, или рано утром, на последнем темном краешке ночи, и, возникнув, лишь побуждали ее поскорее вернуться в дом Фишеров и прожить очередной день там, где после случайных мыслей о доме и семье все представлялось ей особенно светлым, изящным и очаровательным. У Фишеров она имела право по-своему переставлять вещи, сколько угодно их мыть, чистить и выстраивать по ранжиру. Там ее больная нога совершенно беззвучно шлепала по толстым шерстяным коврам. Там она обретала все — красоту, порядок, чистоту и похвалу. Мистер Фишер частенько утверждал: «Да ее пироги с голубикой стоят дороже целого поместья!» Она правила на кухне среди столов и кладовок, буквально забитых едой, которую даже за неделю, даже за месяц не съесть; она была королевой консервированных овощей, которые покупались целыми ящиками, собственноручно изготовленных леденцов, «рваного» печенья и рулетиков, уютно разложенных по серебряным тарелочкам. Кредиторы и всякие чиновники, унижавшие ее, когда она обращалась к ним от своего имени, выказывали всяческое уважение и даже заискивали перед ней, если она приходила по просьбе Фишеров. У мясника она с презрением отвергала говядину, если та чуточку потемнела или кусок был отрезан неаккуратно. Для членов собственной семьи она вполне могла приготовить и несвежую, даже чуть подванивавшую рыбу, но если торговец присылал такую в дом Фишеров, она запросто могла швырнуть эту рыбу ему в лицо. В доме Фишеров она чувствовала себя настоящей хозяйкой; все в нем — власть, похвала и роскошь — принадлежало ей. Фишеры дали ей даже то, чего у нее никогда не было: милое домашнее имя Полли. Она испытывала истинное наслаждение, стоя на кухне под конец рабочего дня и созерцая плоды собственного труда. Она знала, что в ее распоряжении по крайней мере дюжина кусков мыла, а в холодильнике имеется большой кусок бекона на утро, и машинка для нарезания бекона начищена до блеска, и сверкают на полках начищенные кастрюли и сковородки, и сияет чистотой пол. А как приятно ей было то и дело слышать: «Нет, что вы, Полли мы никогда не отпустим! Такую, как наша Полли, нам нигде не найти! Она же из кухни не выйдет, пока там абсолютный порядок не наведет. Вот уж действительно идеальная прислуга!»

На самом деле Паулина поддерживала порядок и красоту в основном для себя самой — это был ее личный мирок, куда она никогда не допускала собственных детей и никогда не пыталась перенести хотя бы часть этого мирка в собственную квартиру, на бывший склад. Детей своих она учила быть «порядочными» и вести себя «прилично», но, поступая так, учила их страху: страху оказаться неуклюжими, страху стать похожими на отца, страху быть отвергнутыми Богом, страху перед безумием, поразившем их бабушку, мать Чолли. В итоге ей удалось вбить в сына отчетливое желание как можно скорее сбежать из дома, а в дочь — страх перед необходимостью стать взрослой, страх перед другими людьми, страх перед жизнью.