Самые голубые глаза

— Вряд ли. Сладкое мясо чистое. А вот пирогами кормить того, у кого живот не в порядке, — это хуже не придумаешь. Удивляюсь я, как сама-то Джимми не сообразила, что пирогов ей никак нельзя?

— Может, и сообразила, да все равно не смогла отказаться. Вот и решила попробовать, чтобы Эсси не обидеть. Сама знаешь, какая у нас Джимми была добрая да хорошая.

— Еще бы! Она что-нибудь оставила?

— Ничего! Даже носового платка! А дом каким-то белым из Кларксвилла отойдет.

— Да ну? А я-то считала, что она его законная владелица.

— Может, когда и была, да только он давно уж ей не принадлежит. Я слышала, как страховщики с ее братом говорили.

— И сколько ж он теперь стоит?

— Восемьдесят пять долларов, как я слышала.

— Всего-то? А договориться она никак не могла?

— Никак. А тут еще похороны. Когда мой отец в прошлом апреле помер, нам все обошлось в сто пятьдесят долларов. И мы, конечно, все уплатили, а как же иначе? Ну, родственники Джимми, небось, вскладчину нужную сумму собрать сумели. Кстати, этот тип из похоронного бюро, который чернокожих в землю кладет, тоже недешево обходится.

— Просто стыд и позор! Джимми ведь всю жизнь страховку платила.

— А то я не знаю!

— Ну а с мальчонкой что? Как с ним-то будет?

— Мамашу его, конечно, так найти и не сумели, и пока что брат Джимми собирается Чолли к себе забрать, Говорят, у него дом хороший. Туалет внутри и все такое.

— Это хорошо. Он, похоже, добрый христианин. Да и мальчонке мужская рука нужна.

— В котором часу похороны-то?

— В два. К четырем уж закопать должны.

— А поминки где устраивают? Я слышала, Эсси хотела, чтоб у нее.

— Не-а. У Джимми. Так ее брат решил.

— Народу, наверно, много соберется. Старую Джимми все любили. Да и в церкви будет ее не хватать.

Поминки служили разрядкой, взрывом веселья после оглушительных грозовых похорон. Они были похожи на разыгрываемую на площади трагедию, когда всякие спонтанно возникшие неувязки стараются незаметно распихать «по углам» устоявшейся издревле формы. В данном случае покойница играла роль трагической героини, а оставшиеся в живых — невинных жертв; здесь была и вездесущность божества, и строфа с антистрофой для хора, оплакивающего усопшую, со священником в качестве дирижера, и печаль по безвременно оборвавшейся жизни, и восхищенное удивление путями Господними, и восстановление порядка вещей, обеспеченное самой природой кладбища.

В итоге поминки превращались в некий праздник гармонии, связанный с принятием неизбежной телесной хрупкости человека, с радостью, что для покойного его жалкая нищая жизнь наконец завершилась. На поминках царили смех, чувство облегчения и какой-то странный, невероятный аппетит.

Чолли еще до конца не понял, что тетушка Джимми умерла насовсем. Всё было так интересно. Даже на кладбище он не испытывал никаких чувств, кроме любопытства, а когда в церкви подошла его очередь подойти и попрощаться с покойницей, он невольно протянул руку и коснулся трупа, желая проверить, действительно ли он, как все говорят, «холодный как лед». Впрочем, он тут же руку и отдернул. Тетушка Джимми выглядела такой отдельной ото всех, что ему показалось неправильным как-то нарушить эту ее отдельность. С сухими глазами он попятился к своему месту на скамье, хотя все вокруг проливали слезы и жалостливо удивлялись, почему он-то не плачет, ведь надо бы, ведь так легче.

Вернувшись домой, Чолли наконец почувствовал свободу и смог присоединиться к всеобщему веселью; он и впрямь почти наслаждался происходившим вокруг, этим странным духом карнавала. Он с аппетитом, даже, пожалуй, с жадностью, поел и почувствовал в себе достаточно сил, чтобы попробовать познакомиться со своими родственниками поближе. Правда, по мнению взрослых, это еще вопрос — действительно ли они его родственники, поскольку брат тетушки Джимми, О.В., ей только сводный, как и та сестра, дочерью которой была мать Чолли; только сестра — от второго брака отца Джимми, а брат — от первого.