Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

– Но я путешествую пешком, – вздыхаю я, – о других транспортных средствах не может быть и речи.

– О, – отвечает она, но ее ответ звучит не очень уважительно. Потом она говорит, что ей нужно сделать телефонный звонок, и отходит за дверь.

Я продолжаю мрачно есть: одна равиоли, еще одна и еще. Глоток чая. Равиоли, равиоли, еще равиоли…

ЕСЛИ БЫ Я ТАК НЕ РАЗБУШЕВАЛСЯ!

Дверь открывается. Официантка улыбается:

– Я только что позвонила дедушке. Ты можешь переночевать у него.

В берлоге у дедушки Лю

Я сижу в гостиной у дедушки Лю и сгораю от стыда.

– Это Ляйке из Германии! – официантка втолкнула меня в дверь, к своим удивленным дедушке и бабушке. Добавив: «Не бойтесь, он понимает по-китайски!», она снова исчезла в темноте.

Пожилые люди смотрят на меня с сомнением, в их глазах, полагаю, я что-то вроде призрака, невесть откуда материализовавшегося у них дома. Из соседней комнаты опасливо выглядывают два ребенка и желтая собака.

– Привет! – Мой глаз невольно дернулся.

Бабушка первой обрела дар речи.

– Привет, Ляйке из Германии, – говорит она четко и громко и подталкивает локтем в ребро мужа.

Мне указали, куда я могу сесть. На столе появился чай с кексами. Потом она попросила меня рассказать, как я у них оказался. Я мямлю что-то о путешествии, о скверном характере и о неудаче в гостинице, при этом стараюсь сделать так, чтобы все звучало как можно естественнее. Закончив, я вопросительно поднимаю глаза на бабушку. Кажется, она здесь главная.

Она важно кивает:

– Ты можешь остаться здесь. Все в порядке.

– Я бы не хотел быть вам обузой…

– Ерунда. – Она отмахивается рукой.

– У вас здесь очень красивая…. Пещера. – Я с восхищением оглядываюсь. Отштукатуренная до блеска комната действительно очень уютна: телевизор, кровать, стол, аляповато-милый календарь с изображением острова – все, что надо, здесь есть. Можно позабыть о том, что мы находимся в горе несколькими метрами ниже уровня земли.

На бабушкином лице расцветает гордая улыбка:

– Мы все это сами построили. Очень хорошо: зимой жарко, летом холодно.

– И так чисто! Как вам это удается?

Ее улыбка становится шире, она польщена и кивает головой. Дети между тем немного осмелели.

– Скажи, дядя Ляйке, – спрашивает нараспев девочка, – у тебя есть с собой фотографии из Пекина?

Есть ли они у меня! Мгновение спустя ноутбук и фото Пекина уже на столе.

– Пекин! – Она взвизгивает от радости, когда на экране появляется фотография. – Я там уже была!

– Правда?

– Ну конечно! – она смотрит на меня так, будто я задал глупый вопрос.

– А когда ты была там?

– Летом, в прошлом году.

Значит, ей тогда было примерно семь или восемь лет. Она сияет:

– Пекин классный! Там так чисто!

Чисто?! На память приходит мой первый день в Китае и непроглядный пекинский смог. Когда я спрашиваю маленькую девочку, что именно она хочет сказать словом «чистый», она удивляется моей неосведомленности:

– В Пекине можно целый день носить белое платье, знаешь ли! А здесь оно становится черным через пару часов.

После того как бабушка и дети легли спать в соседней комнате, мы с дедушкой Лю еще некоторое время сидим в гостиной и пьем чай. Он сильный человек, который не любит много говорить. Свои непослушные волосы он зачесывает набок, правое веко у него немного приспущено. Раньше он работал шахтером, как и большинство мужчин в этой деревне. Сейчас он заботится о внуках, а деньги в семью приносит его сын. Потом мы перешли к теме Культурной революции.

– Это было ужасно, – говорит он, – действительно ужасно.

Люди не очень любят обсуждать этот отрезок своей истории. А когда они все-таки затрагивают эту тему, то это становится похоже на рассказы немцев о Третьем рейхе: тон становится напряженно-нейтральным, каждое слово тщательно взвешивается, и предпочтение отдается местоимению «они», а не «мы».

– Самое ужасное, что война тогда шла и внутри семьи, – рассказывает он, – братья против братьев, отцы против сыновей. Все без исключения.

Я вспомнил, как Чжу Хаи рассказывал про своего отца: об одиноких днях, проводимых им в горах на охоте, подальше от Культурной революции и политических допросов и споров.

– О чем, собственно говоря, тогда спорили? – спрашиваю я.

Дедушка ненадолго задумывается, потом вздыхает:

– Обсуждали, как правильно интерпретировать слова Мао Цзэдуна. Спорили о том, чье восприятие верное… вам, иностранцам, наверное, это трудно понять.

Культурная революция была последней прихотью старого Мао. К середине шестидесятых, после неудачного Большого скачка его репутация Великого Кормчего сильно пошатнулась. Ему пришлось наблюдать, как его товарищи в Пекине проводят свою политику уже независимо от него. Он был глубоко возмущен. «Долой все старое!» – кричал в толпу молодежи этот старик, которому было уже за семьдесят, надеясь побороть этим противника внутри партии.