Самый яркий свет

Аракчеев почти никак не отреагировал на слова Императора, я почуяла только оттенок раздражения, который можно было бы объяснить злостью графа на то, что во всей этой истории он остался на вторых ролях, не оказал услугу, способную еще больше укрепить его влияние.

Петр Петрович Коновницын, военный министр. Еще в прошлом веке в чине генерал-майора был отправлен в отставку, поселился в своем имении, но, как выяснилось, не скатился в лень и праздность, а посвятил все свободное время образованию. Был замечен Императором вновь, и вот заседает в Совете. В эмоциях тоже только любопытство.

Министр финансов Канкрин Егор Францевич[83]. Умнейший человек, чьими усилиями сегодня денежная система России постепенно излечивается, хотя до полного выздоровления еще далеко. Ко мне проявил благодарность и восхищение.

Ростопчин. С ним все понятно, в глазах и чувствах только ожидание и интерес.

Вязмитинов, министр полиции. Не сказать, что я с ним хорошо знакома, но виделись часто. Сидит на нервах, в мыслях очень четко ощущается самоедство. Можно принять за страх последствий, ведь кто-то злоумыслил против Петра Павловича, а полиция бездействует. Хотя и не ее забота такое дело.

Козодавлев, министр внутренних дел. Мне он кивнул приветливо, от помыслов прямо веет искренней благодарностью.

Николай Павлович, третий сын Императора. Вернее, уже второй. Про него сложно сказать что-то определенное, странная персона. Вроде и образован, но как-то однобоко. Если часы не стреляют, то зачем тогда такие часы. Но при этом охоч до всяких технических новшеств, в чем лично я теперь его прекрасно понимаю и поддерживаю. С «чтением» эмоций здесь сложно — Свет с Николая скатывается, словно вода с жирной сковородки. Отца обожает, уверена.

И последний из присутствующих — князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский. Миловидный сударь с веселым характером, отличается патологической честностью и страстью высказывать любую правду в лицо, за что и приближен недавно Павлом Петровичем, введен в Малый Совет. Ненавидит Аракчеева, который на такое отношение князя к себе демонстративно не обращает внимания. Впрочем, Яков Иванович так же на публику отворачивается, когда видит графа. Я ощущаю в его мыслях облегчение, смерть Императора, кажется, стала бы для сенатора трагедией.

Государь вопросительно приподнял бровь, но в ответ увидел лишь едва заметное «нет» движением головой. Своим вопросом он провоцировал сановников и наследников ярко вспомнить о заговоре, чьи последствия еще даже до конца не заштукатурены, а мне оставалось оценить их реакцию. Но никто не явил ярко ни злость, ни ненависть, ни сокрушение об упущенном. Как и говорил Макаров, прямым доказательством невиновности здесь присутствующих это быть не может, но позволяет исключить очевидное.

Или признать, что враг умен и хитер, в чем, правда, я уже и не сомневалась.

Павел Петрович показал одним только взглядом, что понял меня, и обратился ко всем.

— Так вот, господа, что мне делать со Сперанским нашим? Опять баламутит народ, смущает умы.

— На каторгу бы смутьяна, — ровным голосом ответил Аракчеев.

— Может быть, графиню Болкошину спросим? — хитро улыбнулся Император.

Я испугалась, честно признаю. Столь высокое общество мне не по плечу, так еще и сам Государь интересуется мнением.

— Я не знаю, о чем речь, Ваше Величество, — попыталась уклониться, но Павел Петрович не позволил.

— Опять он мне пишет о реформах, об ограничении прав дворянских и расширении прав подлых сословий. Призывает освобождать крепостных согласно Указу[84], понуждать помещиков к тому. Что скажешь?

А ничего я не могла сказать. Заботы крестьянства беспокоят меня мало, я о них почти ничего и не знаю. Но в разговор встрял Коновницын:

— Баловство все это, Государь! Нет счастья для мужика без пригляда барского. Ленив он и безграмотен.

— Что, повторять будете записку Карамзина[85] мне? — усмехнулся самодержец.

— Да хотя бы ее!

— Так что скажешь, Александра? — посмотрел на меня Павел Петрович.

И все посмотрели, тем самым смутив еще больше. Но я зацепилась за слово «безграмотен» и стала развивать эту мысль:

— Не сильна я, Ваше Величество в этом вопросе, но одно точно могу утверждать — необходимо воспитывать и образовывать в России всех. И мещан, и крестьян. И даже крестьянских баб.

Это предложение вызвало бурное обсуждение и негодование. Было оно едва ли не революционным, потрясающим устои.

— Это зачем холопам грамота? — изумился военный министр. — И тем более их бабам? Их дело — землю пахать, а не книги читать. А то вычитают еще…

И вот тут я как взбеленилась. Позабыв о приличиях, нависла над столом, глядя прямо в глаза Коновницыну, почти сорвалась на крик, яростно отстаивая свое:

— Зачем? А затем, что мне на моих заводах приходится работника с аза и буки обучать! Новый приходит — где правая рука, где левая не знает! А у меня станки, чертежи, которые читать надо уметь, считать не на пальцах, а в уме! А работник на заводе — он вчерашний крестьянин, — слегка успокоилась я. — И будут крепостные безграмотными, если их и не обучать.