Санитар

В высокой пятиугольной комнате с лепным потолком и дубовым, крупными шашками, паркетом было тепло и пахло пыльным старым жильем. Стоял посередке под белой скатертью круглый стол на слоновьей ноге, над ним опустилась на длинных цепях бронзовая люстра, затканная полупрозрачным газом, чтобы лампочки не резали глаз, буфет дремал высокий, не мрачный готический, а мещанский, домашний, из которого, открыв стеклянные дверцы, вынимают графинчик водочки к обеду, в простенке между итальянскими прекрасными окнами шли важные башенные часы, у каких бывает басовый бой, и в углу столик поместился с красивой лампой под абажуром, и рядом шведские книжные шкафы, с пуговками, за которые нужно браться, если хочешь поднять стекло и вытянуть с полки какую-нибудь из книг, волнующе вспыхивающих позолотой. За шкафами из белых подушечек старушка подняла виноватое лицо. Она будто винилась, что побеспокоила, что будет жаловаться, что она такая квашня. Что в конце концов не может встать и налить Серому кофе и нарезать бутерброды. Серый обернулся и увидел старика. Тот топтался рядом с вафельным сложенным полотенчиком. Серый увидел его просящую улыбку и понял, что не решается он предложить руки вымыть грозному Моспогрузу. Угадал Серый и другое, по суетливости и страху стариков, что крепко им, видать, доставалось от Моспогруза, угадал частые и ночные вызовы, ночной желтый свет, помятые ночные лица скоропомощников, не очень радушные, досадливые, грязные шинели, скинутые на стулья, громкие голоса, упреки, гром железного Ящикова в ночной тишине, узнал и себя среди шинелей. И Серый осторожно поставил ящик на газетку, вдвое подстеленную на обеденном столе, и бережно принял из рук старика полотенце. Печально улыбнулся старику и повертел руками, где, значит, вымыть. И, сдерживая тяжелую поступь башмаков, пошел мягко за стариком в ванную. Вызывали «скорую» сегодня, рассказывал старик, пока Серый мыл руки, заслоняясь, чтобы не было видно, какая серая вода стекает в раковину. Приехал молодой человек, симпатичный, расторопный. И немного шумный, сказал Серый. Да, ответил старик растерянно, немного шумный. Сказал, что поднялось давление, ну что ж, это частенько случается, сделал укол, стало получше, а потом Анна Львовна попыталась встать, но очень закружилась голова, и очень побледнела. И сейчас очень голова кружится, не может подняться, боится. Ничего, ничего, сказал Серый, вытирая руки и испытывая желание красной своей помороженной пятерней погладить несчастного старика, не волнуйтесь.

То, что случилось, Серый понял, как только вернулись в комнату и старик показал ему блюдечко с пустыми ампулами. На блюдечке ампулок было две, а носиков отбитых — три. Сунул, прохвост, в карман одну ампулку, заметая следы, а про носик забыл! Серый быстро замерил давление. Точно, упало. Аминазин сделал, зверь! И судя по величине носика и по тому, как Анна Львовна ворочает языком, словно ее парализовало, два кубика. Зверь, зверь! Было бы кому!

— Часто «скорую» вызываете? — спросил Серый.

— Приходится, — развел руками старик.

Приходится, тяжко вздохнул Серый. И приезжает такой симпатичный молодой человек, наслушавшийся жибоедовского хвастовства, и лихо втыкает аминазин. Чтоб, значит, и давление снизить, и чтоб ночью спала бабуся, не дергала «скорую». Не думая о последствиях, не соображая и толком ничего не умея. А сейчас, возможно, сидит в курилке и рассказывает как о достижении каком!

— Кого вызывать, как не вас, — сказал старик. — Конечно, участковый врач у нас милейшая женщина, но как-то не действуют ее лекарства.

Анна Львовна, проталкивая с трудом слова и стесняясь, оказала: «Нык-клай Ваныч, пыкажи!… Коля!»

Николай Ваныч просеменил к буфету, открыл нижние дверцы, вынул картонную коробку и понес ее Серому. «Здесь наша аптека, — сказал он, снимая с коробки крышку, на которой была выдавлена розочка и надпись „С юбилеем!“ — Анна Львовна принимает все очень аккуратно. Как доктор прописал». Серый машинально перебирал лекарства. Сколько таких коробок, коробочек, коробушек повидал он! С годами их содержимое менялось, исчезали невзрачные облатки, появлялись глянцевые импортные упаковки, доставаемые с невероятным трудом и переплатой, одни звучные названия менялись на другие, участковые врачи и консультанты из платных поликлиник выписывали все более новые средства, забывая про старые, еще вчера принимаемые благоговейно, как панацея, потому что человеку свойственно в лекарстве видеть панацею, на которую он никогда не теряет надежды. Но лекарством человека, оказывается, вылечить нельзя. Его можно вылечить только человеком.