Санитарная рубка

Свет мощных фар рассекал ночную темноту, выхватывал во всю ширину улицу, которая проходила между панельными девятиэтажками, одинаково серыми и мрачными, подскакивал вверх и падал вниз — ямы на асфальте гнездились так густо, что изловчиться и объехать их не было никакой возможности. Ни единого фонаря на улице не мигало, и лишь возле некоторых подъездов одиноко и тускло светили еще никем не разбитые лампочки. Мелькнула выхваченная светом стайка бродячих собак, и злые глаза у них вспыхнули, как костерки, вспыхнули и сразу погасли. По-волчьи поджимая хвосты, собаки кинулись в темень и растворились. Водитель ловко вильнул, проскакивая открытый люк, крышку с которого, видно, давно уже утащили на металлолом, выругался сквозь зубы и остановил машину на краю небольшой площади, где девятиэтажки стояли полукругом. Здесь, как и на всей улице, густилась непроницаемая ночь, подсвеченная лишь в нескольких местах едва мерцающими огоньками. Это горели свечки в разномастных ларьках, натыканных как попало прямо посреди площади. Электричество к ларькам, сваренным из железных пластин, не подводили, потому как власти не разрешали, поэтому в некоторых из них, работавших круглосуточно, предпочитали обходиться стеариновыми свечками — дешево и вполне достаточно, чтобы пересчитать деньги, дать сдачу и просунуть в узкий проем в зарешеченном окне просимый товар: сигареты, спирт «Роял», водку с ликом Григория Распутина на этикетке и просто спирт, именуемый султыгой, без всяких этикеток и без наклеек, в бутылках, неплотно заткнутых пластмассовыми пробками.

«Бизнес, мать твою за ногу! — Караваев, выйдя из машины, смотрел на мерцающие огоньки ларьков, поднимал взгляд выше, на темные девятиэтажки, и ему казалось, что темнота эта никогда не рассеется, что легла она здесь навечно. — Сбуровить бы бульдозерами, чтоб глаза не мозолили!» Он не любил уличных торговцев, блошиные рынки и скопища вот таких ларьков — раздражали они его убогим видом, и всякий раз, когда глядел на них, не мог избавиться от ощущения, что кто-то путается у него под ногами и не дает шагать твердо и широко.

Еще раз глянул на тусклые огоньки и спросил, не оборачиваясь, у охранника, неслышно вставшего у него за спиной:

— У тебя фонарик есть? А то опять в подъезде на ощупь будем шарахаться!

— Есть, я захватил.

— Ну, пошли…

Фонарик не понадобился, лампочки в подъезде оказались целыми, и свет горел. Поднялись на второй этаж, Караваев осторожно постучал в дверь, обитую деревянными рейками. Долго никто не отзывался, он постучал еще раз, и за дверью послышались торопливые шаги, приглушенный женский голос спросил:

— Кто там?

— Это я, Галя. Разбудил, наверно, но ты уж извиняй…

Щелкнул замок, дверь открылась, и худенькая, еще молодая женщина, придерживая одной рукой воротник халата, отступила в глубь узкого коридора, пропуская Караваева. Тот осторожно, почти на цыпочках, вошел в квартиру, тихо, бесшумно закрыл за собой дверь, прошептал:

— Спит?

Галина молча кивнула и прошла на кухню, включила там свет и принялась наливать воды в чайник.

— Да подожди ты со своим чаем, — остановил ее Караваев, вытащил из кармана цветастую коробку и положил на стол. Вот лекарство. Садись, посиди.

Она послушно присела на стул, и Караваев долго смотрел на нее, словно пытался что-то вспомнить. Он всегда так смотрел, когда время от времени, внезапно и без всяких предупреждений появлялся в этой маленькой однокомнатной квартирке, где царила, проявляясь в каждом углу и в каждой вещи, аккуратная, чистая до стерильности нищета. Даже на халате у Галины, на локте, была пришита мелкими, почти незаметными стежками круглая заплатка.

— Сколько раз говорить — купи себе чего-нибудь. И не вздумай на еде экономить! Слышишь?

— Конечно, слышу, я же не глухая. На еде я не экономлю, хорошо питаюсь, я же понимаю, если у меня сил не будет, кто за Ванечкой приглядит… — Голос у Галины звучал негромко, но удивительно певуче, будто она не произносила слова, а пропевала их. Этот голос буквально завораживал Караваева, и он всякий раз ждал, с первой встречи, когда увидел эту женщину, что вот, сейчас, послышатся в распевном голосе близкие слезы, прорвется отчаяние, но ничего подобного до сих пор не услышал. Другая на ее месте ревела бы, как под ножом, а эта — нет. Молча, терпеливо тащила свой хомут, внешне оставаясь спокойной, и всем своим видом показывала, что в сочувствии не нуждается. Именно голосом и спокойствием поразила она Караваева, когда оказалась у него в кабинете. Оказалась совершенно случайно, он ее, можно сказать, сам привел, едва ли не за руку.