Санки, козел, паровоз

Слава Бурнов туповат, напряженно постигает шутки типа «Маша любила петь, а также Вань и Вась», а постигнув, разражается «гы-гы», но здорово мечет копье, чем привлекает девушек — бормочущих про ажурный лес и всяких прочих. Сначала аккуратненькую и старательную комсомольскую активистку Лиду Арахнову, а потом так вообще красавицу, рыхловатую, но очень сексапильную Наташу Сироткину. Он усердно окучивает их поочередно, к обоюдному удовольствию, меняя каждый семестр. Или его меняли? Кто ж сейчас скажет.

Скопидомистый Пичков мастерит на продажу транзисторные приемники и таскает в свою норку все подряд — тяжеленный чемодан трансформаторного железа увез из ленинградской «Красной зари» — той, где сфинкс, мост Лейтенанта Шмидта, промерзший трамвай и узкая ладонь Наташи Большой. Боже, сколько ж их, Наташ, в одной только группе одного факультета.

А вот щекастый улыбчивый Боря Дверкин, спутник Виталика и Арнольда в рейдах на танцплощадку в Парке культуры имени отдыха. Чисто Вергилий — все ходы знал, заходы, приемы и ужимки, а потому был неизменно успешен.

По субботам-воскресеньям в толпе танцующих легко вылавливались более или менее смазливые чувихи, но главным вопросом оставался: «Хата есть?» Плохо без хаты, ой плохо. Выкручивались. У ребят в общежитии. В Нескучном саду. Осторожность соблюдалась, изделия номер два при себе, а Вовка Брикман вообще оригинал — пользовался экзотическим контрацептивом в виде каких-то мягких кубиков, которые следовало ввести в объект вожделения до того. Носил он их, естественно, не в аптечной упаковке, а в коробочке из-под фотопленки, чтобы родитель — следователь городской прокуратуры, о-о-о-чень проницательный — не засек. После дебюта с Валей гигиенические эти упражнения почти не затрагивали эмоциональной сферы Виталика. «И это все? — размышлял он тогда, сидя в электричке. — Увижу ли когда эту Валю?» Милые сердцу Наташи Большая и Маленькая оставались идеальными объектами воздыхания.

Все эти сто семьдесят с чем-то погонных сантиметров ее тела, вполне неуклюжего, чуть сутулого, тонконогого — не давали покоя. Узкие губы распластывались в улыбке по зубам, ромбики ноздрей дрожали: хочу. И Виталик хотел Большую Наташу. Но и Маленькую — складненькую, с розовыми пушистыми щечками и стройными ножками. Зеленое платье старомодного покроя вместе с очками и заколотыми наверх золотистыми волосами просто убивало. А когда они ехали из Питера после практики и не могли наскрести рубль на постель, она подняла ангельский взор на проводника и ангельским же голосом промолвила: «Какие матрасики симпатичные». И им разрешили спать на матрасах. Да-да, та самая, casta diva, которой он подарил перламутровый ножичек со стишками. Впрочем, была конкуренция — весьма импозантный старшекурсник положил глаз на Маленькую. Мильон терзаний. Виталик звонит из автомата на Чистых прудах. Пойдем, погуляем. Ты знаешь, не могу. Ты очень хороший. Но — не могу. Совсем? Совсем. Никогда? Тишина. Он вешает трубку. И слезы. Ох уж эти слезы. «Старинная песня, ей тысяча лет, он ее любит, она его нет». А из репродуктора над катком: «Я понапрасну ждал тебя в тот вечер, дорогая…» Надо было, надо было… Что? Speak daggers? Не умел, слюнтяй. «И только боль воспоминаний…» — слезы в будке на Чистопрудном бульваре не забыл. И вспоминал каждый раз, когда слышал арию Нормы. Ах, casta diva, casta diva… Да, и конечно, тридцать градусов мороза, хотя и март, памятник Тимирязеву, туфли тонкие, они гуляют по Арбату с Тиной. Если имя Ассоль напоминало Грею звук летящей стрелы, то Тина конечно же — звон дрожащей тетивы, когда стрела уже в полете. В перчатках стынут руки, а рядом, на витрине, мирок румяных кукол изысканно-старинный. Потом писал ей из Шхельды. Пожалуй, это была самая сумасшедшая влюбленность. И самый холодный март в его жизни. Он тут же изваял триолет — только что узнал о такой форме:

Как мстительны морозы в марте!
Мне захотелось рассказать,
Как жарко в мартовском азарте,
Как мстительны морозы в марте,
Как весело, когда на карте
Вся жизнь и можно проиграть.
Как мстительны морозы в марте,
Мне захотелось рассказать.

Тина распахнула божественные ресницы. Он ликовал.

Но я опять отвлекся.

Этот прогал между почти механическими манипуляциями в Нескучном саду и тоскливо-трепетным вожделением тезок-однокурсниц длился чуть ли не год, пока однажды — что-то праздничное со студнем из лосятины, папа-генерал только-только с охоты — Виталик не остался с Большой после ухода гостей.

Свинцовый страх обуял мальчонку. Но он храбро рассказал анекдот:

— «Гоги, я вчера спас девушку от изнасилования. — Как тебе это удалось? — Уговорил».

Посмотрел ей в глаза и услышал:

— Считай, уговорил.