Санки, козел, паровоз

Очень уж Виталика раззадорило это ее: «А вы сноб?» Она выкала ему довольно долго. Ах, Тина, Тина. Свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Тина: кончик языка совершает путь в два шажка… Ну и так далее. Разница в годах была не такой, конечно, да и восемнадцать лет — не нимфетка. Они ходили по стиснутой запоздалыми холодами Москве, переименовывали Даев переулок в Дуев, грелись в подъездах, говорили, целовались, говорили, трогали друг друга — робко, говорили. Писали друг другу письма. Весной он посадил в заоконный цветочный лоток ее подарок — тополиную ветку в виде буквы «Т». Он трепетно касался тонкой шеи, боялся обидеть. И узнал, что все это время она встречалась с Дубинским всякий раз, когда тому хотелось. О чем тот рассказал сам, приехав к Виталику на ночь глядя, пьяный в дым, специально с этой целью. Ты понимаешь, говорил он, я только что узнал от нее, как ты к ней относишься. И потому пришел. Чтоб ты знал — ей верить нельзя. Ну, ну, да на тебе лица… Пауза.

И вдруг.

Сам посуди, до чего все просто. Создал Бог — создала природа, сам выбирай — людей двух полов, чтоб они без Его — ее — участия впредь плодились и размножались. Никакой тайны. А что они, люди то есть, учудили? Страсти. Страдания. Ревность. Смертоубийство. Все для этого самого размножения в конечном-то счете. Ну представь себе, скажем, ежиков. Или кроликов. Лучше кроликов — они в размножении собаку съели. Кролики — собаку? Но я не о том. И вот они переживают — то им не так, это не этак. Эта ежиха ему не подходит: цветами не любуется, а все норовит гриб съесть, у этого кроля уши короткие, а та сука ногами не вышла. Короче, и себя изводят, и других, и все для того, чтоб заделать крольчонка, ежонка, щенка… И в этих вот страданиях и капризах заключается их вроде как над другим зверьем возвышенное положение. Еж — венец природы. Или я о кролике?

Не убедил? Ну тогда другое прими во внимание. Немного страдания идет на пользу, верно тебе говорю. Полезно для эмоционального развития. Ну нельзя ощутить настоящего, подлинного, истинного, безграничного счастья, если сначала не пережил такого же истинного, подлинного горя… Так что ты спасибо ей сказать должен, да и мне, дубина ты эдакая…

Виталик с трудом очухался: похоже, Володя знал не только тайны трех Булаховых.

В ознаменование этого события и во славу их беспримерно самоотверженной дружбы они решили каждый год в такой-то день ровно в двенадцать ночи встречаться, чередуя место, — то у одного, то у другого. Ритуал предполагал свечи, шампанское и шаляпинское «В двенадцать часов по ночам». Володя пришел в назначенный час. В бронзовом канделябре — свеча, на проигрывателе — пластинка. Дверь Виталик открыл заранее. Седые гусары летели на легких воздушных конях. Они молча дождались конца генерального смотра, выпили — и, слава Богу, рассмеялись. Впрочем, поговорили неплохо. Ровно через год он пришел к Дубинскому, но того не оказалось дома. А спустя года три, когда он обживал свою холостяцкую квартиру на Преображенке, как-то вечером появилась Тина. И осталась.

Да, да, это ее фотографию ты нашла у меня в ящике. Круглое личико с глазищами. Ревнива ты очень была, и почти всегда без причин. Тина уж к тому времени давно исчезла из моей жизни, как и Snubnose, тезка твоя. They met, they parted.

А второе письмо из роддома было таким: