Санньяса или Зов пустыни

Без сомнения, в сердцах многих есть зачатки этого внутреннего озарения, но этот свет чаще всего воспринимается лишь сквозь призму разума. И даже подобная рефлексия сама по себе столь прекрасна, что людям обычно не приходит мысль обратить свой взор на сам её источник — или, возможно, они инстинктивно боятся быть ослеплёнными его величием. В ведантистской среде это, естественно, описывается в терминах недвойственности. В семитском мире, где жил Иисус и который оставил такой глубокий отпечаток на духовном опыте Запада, «зрящий» просто обнаруживает себя в присутствии Бога, Которому он преклоняется и Которого любит, чья всемогущая сила восполняет всю человеческую немощь и чья святость очищает его от грехов:

Отец, да святится имя Твоё!

Да придёт Твой Дух!

Подай нам пищу, в которой мы нуждаемся,

И прости нам наши грехи.

(Ср. Лк. 11:2‑4)[114]

Недвойственные формулировки веданты, равно как и дуалистические формулировки, исходящие из глубин семитского образа мысли — лишь следствие внешних условностей и рамок. Только вера делает возможным выход за их пределы — и вера самодостаточная, утверждённая сама в себе.

Нам необходимо отвлечь себя, отказаться даже от опыта недвойственности или, скорее, того, каким, мы думаем, он должен быть, от любой концепции, которой пытаемся описать его. И это будет единственным критерием его подлинности.

И так же нам необходимо отказаться от санньясы или, скорее, того, что думают или говорят о ней, от всех определений, которые ей дают, от всех форм, которыми её выражают. Лишь это будет критерием её подлинности. Но когда всё будет отброшено, что же останется?

Когда некто воплощённый оставляет тело

И освобождает себя от него, что остаётся?

То, лишь То!

То, что есть Чистота; То, что есть Брахман; То, что именуется Бессмертным.

На чём утверждены все миры и за пределы чего невозможно выйти;

То, лишь То!

(Катха Упанишада

, 2.2.4, 2.2.8)[115]

Да, остаётся только «То, лишь То!». Но останется ли некто, кто сможет сказать «То», помыслить или почувствовать Это? Для себя самого — того, о ком мы продолжаем говорить, — он в блаженстве без остатка исчез в тайне своего Источника.

От зова Духа нельзя избавиться. Ничто не может по‑прежнему иметь значение или ценность для того, на кого снизошёл Дух. У него даже нет больше прошлого или будущего. Все его планы, пусть даже самые возвышенные религиозные устремления, унесены прочь, как листья, подхваченные ветром. Это подобно смерти, забирающей кого‑то юным, полным надежд, от кого мир ожидал так много. Он уходит в безмолвие, куда никто не сможет больше проникнуть, в гробницу, двери которой запечатаны изнутри.

Пробуждение не следует путать с каким‑либо особенным человеческим или религиозным состоянием, с каким‑то специфическим образом жизни или локой, с какой‑либо причиной, уводящей человека «прочь». Даже Будда Гаутама, равно как и индусская дхарма, кажется, слишком сильно связывал возможность пробуждения с монашеским образом жизни. Но дживанмукта не отличается каким‑то конкретным знаком, как и Иисус не дал никакого описания тому, кто воскрес из мёртвых.