Сантименты

Улыбайтесь, улыбайтесь и кружитесь! Ничего! Вспоминайте, вспоминайте майский полдень грозовой!

Вы простите за нескромность, за смешок из-за кустов.

Сердце влажное огромно.

Сон осенний. Нету слов.

Улыбайтесь, дорогие!

Не смущайтесь. Ерунда!

Мы сквозь листья золотые Вас полюбим навсегда.

И оркестр зовет куда-то, сердце тискает и мнет.

Эх, какой мы все, ребята, добрый, в сущности, народ!

Ух и добрые мы люди!

Кто ж помянет о былом — глазки вон тому иуде!... Впрочем, это о другом.

7

Да и нынче все иное! Солженицын зря потел!

Вот на Сталина грозою Вознесенский налетел!

А за ним бойцы лихие! Даже Вегин-исполин!

Мчатся бурей по России, все герои, как один!

И на Сталина войною, и на Берию войной!

Вслед за партией родною, вслед за партией родной!

А вдали звенят струною легионы нежных тех,

КСП своей слюною начертавших на щите!

Врочем, только ли слюною? Розенбаум в Афган слетал, с кровью красною чужою сопли сладкие смешал.

Ох уж мне литература, энтропия, сучья вошь, волчье вымя, рыбья шкура, деревянный макинтош!

8

«Любишь метареалистов?» — ты спросил меня, ханжу.

«Нет! — ответил я ершисто, — Вкуса в них не нахожу!»

Нету вкуса никакого!

Впрочем, и не мудрено — эти кушания, Лева, пережеваны давно!

Пережеваны и даже переварены давно!

Оттого такая каша.

Грустно, Лева, и смешно.

9

Извела меня Щербина,

Нина, звонкий наш Нинок!

Зря родился я мужчиной!

Вырву грешный между ног!

10

А в журнале «Юность», Боже,

хлещет новая волна!

Добираясь до Сережи,

нахлебался я сполна!

Вот уж смелые ребята!

Вот уж озорной народ!

Скоро кончится осада, скоро ЦДЛ падет!

Запируют на просторе, всяк виконт де Бражелон, в разливанном этом море энтропией поглощен.

11

Спросишь ты: «А ваше кредо?» Наше кредо с давних пор — «Задушевная беседа», развеселый разговор!

Этот шепчет в даль куда-то, тот кикиморой орет.

Ох, какой мы все, ребята, удивительный народ!

Не пропойцы мы, и вовсе не причем маркиз де Сад! Просто мы под сердцем носим то, что носят в Госиздат!

Дай же Пригову стрексеу, не жидись и не жалей!

Мише дай стрекозу тоже.

Мне — 14 рублей!

А себе возьми, что хочешь.

Что ты хочешь? Ну возьми... Все длиннее. Все короче.

Все короче наши дни.

И душе в заветной лире как от тленья убежать?

Тонкой ниточкой, пунктиром Все течет, не удержать.

Все течет и изменяет

нам с тобой и нас с тобой.

В черной яме пропадает тонкий голос золотой.

12

Ты видал ли сон, о Лева?

Я видал его не раз!

Там, под небом бирюзовым, видел я сидящих нас.

Розы там благоухали, ласковый зефир витал, серны легкие мелькали, волны искрились меж скал.

Плектр струны коснется, Лева, чаши пенятся вином.

Айзенберг в венке бордовом.

Все мы вместе за столом.

В чем-то белом, молодые, с хрусталем и шашлыком, и прелесницы младые нам поют, и мы поем

так красиво, так красиво!

Так невинно, вкусно так!...

Лев Семеныч, мы в России.

Мрак, бардак да перетак.

13

Мрак да враг. Да щи, да каша. Грозно смотрит таракан.

Я люблю Россию нашу.

Я пропал, и ты — не пан.

Я люблю Россию, Лева, край белеющих берез, край погибели пуховой, рваных ран да пьяных слез.

Тараканы в барабаны. Вошки-блошки по углам.

И мерещатся в тумане пролетарии всех стран.

И в сыром ночном бурьяне, заплутав, орет гармонь.

Со свинчаткою в кармане ходит-бродит Угомон.

Бьют баклуши. Бьют кого-то. Нас пока еще не бьют.

Бьют в господские ворота, только им не отопрут.

Мрак да злак, да футы-нуты, флаг-бардак, верстак-кабак, елки-палки, нетто-брутто, марш-бросок, пиздык-хуяк,

сикось-накось, выкрась-выбрось, Сивцев Вражек, иван-чай, Львов-Хабаровск, Кушка-Выборг, жди-пожди да не серчай!

Тройка мчится, тройка скачет в рыжей жиже по весне, злого ямщика хуячит злой фельдъегерь по спине.

По долинам и по взгорьям, рюмка колом, комом блин.

Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин!...

14

Слышу трели жаворонка.

Вижу росы на лугах.

Заливного поросенка.

Самогонку в стаканах.

Это все мое, родное, это все хуе-мое!

То разгулье удалое, то колючее жнивье,

то березка, то рябина,

то река, а то ЦК,

то зэка, то хер с полтиной,

то сердечная тоска!

То Чернобыль, то колонны,

то Кобзон, то сухогруз,

то не ветер ветку клонит,

то не Чкалов — это Руст!

То ли битва, то ли брюква, то ли роспись Хохломы.

И на три веселых буквы посылаемые мы.

15

На дорожке — трясогузка.

В роще — курский соловей.

Лев Семеныч! Вы — не русский! Лева, Лева! Ты еврей!

Я-то хоть чучмек обычный, ты же, извини, еврей!

Что ж мы плачем неприлично Над Россиею своей?

Над Россиею своею, над своею дорогой, по-над Летой, Лорелеей, и онегинской строфой,

и малиновою сливой, розой черною в Аи, и Фелицей горделивой, толстой Катькою в крови,

и Каштанкою смешною, Протазановой вдовой, черной шалью роковою, и процентщицей седой,

и набоковской ванессой, мандельштамовской осой, и висящей поэтессой над Елабугой бухой!

Пусть вприсядку мы не пляшем и не окаем ничуть, пусть же в Сухареву башню нам с тобой заказан путь,

мы с тобой по-русски, Лева, тельник на груди рванем!

Ведь в начале было Слово, пятый пункт уже потом!

Ведь вначале было Слово: несть ни эллина уже, ни еврея никакого, только слово на душе!

Только слово за душою энтропии вопреки над Россиею родною, над усадьбой у реки.

16