Сантименты

Но вблизи он ее не признал.

И вернулся он в город задрипанный тот, и ругался он — мать ее в рот, и билет он купил, и уехать решил.

Но ушел без него пароход.

После в чайной он пил, и в шашлычной он пил, в станционном буфете бузил, и с ментами подрался, и там, в КПЗ, все о Деве своей говорил.

Говорил он Деве смертельной своей, голосил он и плакал о ней,

о янтарных глазах, золотых волосах...

И блатные ему отвечали в сердцах:

«Мало ль, паря, на свете блядей?»

Но белугой ревел он, и волком он выл, и об стенку башкой колотил.

И поэтому вскорости был у врачей, и в психушку потом угодил.

И когда для порядка вкололи ему, чтоб не очень буянил, сульфу, и скрутила его многорукая боль, и поплыл он в багровую тьму,

среди тьмы этой гиблой, в тумане густом он увидел вдали за бортом, он за бортом вдали различил-угадал этот остров в сиянье златом.

И к нему подплывая в счастливых слезах на безумных, горящих глазах и с улыбкой блаженства и светлой любви на бескровных от боли губах,

озаряясь все больше, почти ослеплен блеском теплых и ласковых волн и сиянием белых прибрежных песков, свою Деву разглядывал он.

И она улыбалась ему и звала, за собою манила, вела навсегда, навсегда, никуда, без следа, никогда, мой любимый, уже никогда...

И вода под копытом светла.

Ну садись же, садись, дурачок, на коня, обними же, не бойся меня, мы поедем с тобой навсегда без следа никуда, дурачок, как песок, как вода в сонном мареве вечного дня...

Дева белого плеса, слепящих песков,

пощади нас, прости дураков,

золотая краса, золотые глаза,

белый конь, а над ним и под ним бирюза.

Лишь следы на песке от подков.

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

1

О доблести, о подвигах, о славе КПСС на горестной земле, о Лигачеве иль об Окуджаве, о тополе, лепечущем во мгле.

О тополе в окне моем, о теле, тепле твоем, о тополе в окне, о том, что мы едва не с колыбели и в гроб сходя, и непонятно мне.

О чем еще? О бурных днях Афгана, о Шиллере, о Фильке, о любви.

О тополе, о шутках Петросяна, о люберах, о Спасе-на-Крови.

О тополе, о тополе, о боли, о валидоле, о юдоли слез, о перебоях с сахаром, о соли земной, о полной гибели всерьез.

О чем еще? О Левке Рубинштейне, о Нэнси Рейган, о чужих морях, о юности, о выпитом портвейне, да, о портвейне, о пивных ларьках, исчезнувших, как исчезает память, как все, клубясь, идет в небытие.

О тополе. О БАМе. О Программе КПСС. О тополе в окне.

О тополе, о тополе, о синем вечернем тополе в оставленном окне, в забытой комнате, в распахнутых гардинах.

О времени. И непонятно мне.

Ух, какая зима! Как на Гитлера с Наполеоном наседает она на невинного, в общем, меня.

Индевеют усы. Не спасают кашне и кальсоны.

Только ты, только ты! Поцелуй твой так полон огня!

Поцелуй-обними! Только долгим и тщательным треньем мы добудем тепло. Еще раз поцелуй горячей.

Все теплей и теплее. Колготки, носки и колени.

Жар гриппозный и слезы. Мимозы на кухне твоей.

Чаю мне испитого! Не надо заваривать — лишь бы кипяток да варенье. И лишь бы сидеть за твоей чистой-чистой клеенкой. И слышать, как где-то в Париже говорит комментатор о нуждах французских детей...

Ух, какая зима! Просто Гитлер какой-то! В такую ночку темную ехать и ехать в Коньково к тебе.

На морозном стекле я твой вензель чертить не рискую — пассажиры меня не поймут, дорогая Е.Б.

БАЛЛАДА О СОЛНЕЧНОМ ЛИВНЕ

В годы застоя, в годы застоя я целовался с Ахвердовой Зоей.

Мы целовались под одеялом.

Зоя ботанику преподавала

там, за Можайском, в совхозе «Обильном». Я приезжал на автобусе пыльном

или в попутке случайной. Садилось солнце за ельник. Окошко светилось.

Комната в здании школы с отдельным входом, и трубы совхозной котельной

в синем окне. И на стенке чеканка с витязем в шкуре тигровой. Смуглянкой

Зоя была, и когда целовала, что-то всегда про себя бормотала.

Сын ее в синей матроске на фото мне улыбался в обнимку с уродом

плюшевым. Звали сыночка Борисом.

Муж ее, Русик, был в армию призван

маршалом Гречко... Мое ты сердечко!

Как ты стояла на низком крылечке,

в дали вечерние жадно глядела в сторону клуба. Лишь на две недели

я задержался. Ах, Зоинька, Зоя, где они, Господи, годы застоя?

Где ты? Ночною порою собаки лай затевали. Ругались со смаком

механизаторы вечером теплым, глядя в твои освещенные стекла.

Мы целовались. И ты засыпала в норке под ватным своим одеялом.

Мы целовались. Об этом проведав, бил меня, Господи, Русик Ахвердов!

Бил в умывалке и бил в коридоре с чистой слезою в пылающем взоре,

бил меня в тихой весенней общаге.

В окнах открытых небесная влага

шумно в листву упадала и пела.

Солнце и ливень, и все пролетело!

Мы оглянуться еще не успели.

Влага небесная пела и пела!

Солнце, и ливень, и мокрые кроны, клены да липы в окне растворенном!

Юность, ах, Боже мой, что же ты, Зоя? Годы застоя, ах, годы застоя,

влага небесная, дембельский май.

Русик, прости меня, Русик, прощай.

РОМАНСЫ ЧЕРЕМУШКИНСКОГО РАЙОНА

3

Под пение сестер Лисициан на всшнах «Маяка» мы закрываем дверь в комнату твою и приступаем под пение сестер Лисициан.

Соседи за стеною, а диван скрипит, как черт, скрипит, как угорелый. Мы тыкались друг в дружку неумело Под пение сестер Лисициан.