Читаем Сантрелья полностью

Сантрелья

Освещался зал факелами, которые частично держались слугами, а частично торчали в креплениях на стенах. На столе стояли три канделябра для нескольких свечей. Вот она романтика, собственной персоной! Хорошо бы окунуться в эту атмосферу на время и вернуться домой.

Благодаря девушке, я с удовольствием осмотрела зал и охотно подвигалась. Девушка заговорщическим шепотом продолжала обучать меня своему языку. Я изо всех сил старалась быть прилежной ученицей. Вдруг лицо моей собеседницы озарилось улыбкой, она оживилась и за руку потащила меня к столу, где что-то прошептала отцу. Тот заулыбался и три раза постучал кубком по столу, призывая всех к тишине.

— Моя девочка хочет спеть для вас, — объявил он.

Постепенно гомон стих. Девушка вышла на середину. Неожиданно, словно из-под земли, возле нее возник какой-то юноша с музыкальным инструментом, напоминавшим не то лиру, не то гусли. Он ударил по струнам, и девушка запела тоненьким звонким голоском заунывную песню. Закончив, она дождалась возгласов одобрения. Ее брат поднес ей кубок вина, она пригубила напиток, вернула кубок молодому рыцарю и шепнула что-то музыканту. Он сменил «лиру» на дудочку и зазвучала озорная, правда, довольно однообразная и незамысловатая песенка.

И вновь — взрыв одобрительных криков. Неожиданно Беренгария схватила меня за рукав, притянула поближе к музыканту и воскликнула:

— Пой!

Не понять, конечно, было невозможно. Я попробовала отказаться. Все загалдели, захлопали в ладоши, забарабанили кубками по столу.

— Спой! — хохоча, кричал дон Ордоньо.

Ему вторили остальные, уже почти скандируя. Донья Эрменехильда подошла ко мне и ласково погладила меня по плечу:

— Не смущайся, спой.

Я в панике взглянула на Абдеррахмана. Он смотрел на меня, серьезный и невозмутимый. Мне почудилось, что он смотрел на меня осуждающе или изучающе. Я огорчилась почему-то, почувствовав, что теряю его доверие. Я вспомнила его слова: «А уж от того, как человек себя поведет, зависит мое дальнейшее к нему отношение». Однако я не то увидела, не то захотела увидеть, как мой «повелитель» ободряюще кивнул мне и слегка улыбнулся.

И я сдалась. Я тихонько напела музыканту мотив, он тут же подхватил на «лире», и я запела одну из самых тоскливых и красивых русских песен, стараясь вложить в голос всю мою отчаявшуюся душу.

«То мое, мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит», — тянула я.

Когда я закончила, в зале царила тишина. Даже самые нетрезвые протрезвели, и все двадцать с лишним пар глаз в каком-то оцепенении взирали не то на меня, не то сквозь меня. Я же ощутила вдруг, что по щекам моим нескончаемыми потоками льются слезы. И я разрыдалась.

Абдеррахман нарушил всеобщее оцепенение, выскочив из-за стола и почти бегом бросившись ко мне. Кто-то на ходу сунул ему в руки кубок, он машинально схватил его и, подойдя ко мне, одной рукой обнял меня за плечи, а другой приставил мне кубок к губам, заставляя сделать несколько глотков.

Судорожно всхлипывая, я отпила из кубка, но не успокоилась, хотя готова была провалиться сквозь землю от стыда. Передав кому-то кубок, мавр заключил меня в объятья, прижав мою голову к своему плечу и гладя меня по чудной восточной накидке, все еще покрывавшей мою голову.

— Она тоскует по родине, бедняжка, — пояснила всем Беренгария.

— Дон Ордоньо, ваша милость, позвольте…, — начал Абдеррахман.

— Да, отведи ее к себе, Сакромонт, и уложи ее спать. Ей нужен отдых, — спокойно и повелительно прервала его донья Эрменехильда.

Ее супруг лишь растерянно развел руками, грустно хихикнул и сказал:

— Объясни ей, что своей песней она и нас всех заставила рыдать в душе.

Араб повел меня к дверям.

— Можно, я навещу ее завтра? — вдогонку крикнула Беренгария.

— Девочка! — строго одернула ее мать. — Тебе не пристало общаться с неизвестной чужестранкой.

— Но, мама, она будет развлекать меня пением, а я научу ее нашему языку, — возразила девушка.

— Обсудим, — произнесенное отцом, это было последнее, что я услышала при выходе из зала.

Мы спускались по лестнице, и я в каком-то тупом опустошении извинялась перед мавром почему-то по-русски.

— Прости меня, Абдеррахман, я устала, и мне плохо, — бормотала я. — Мне страшно, что я никогда больше не вернусь домой.

— Deus Omnipotes! О Аллах всемогущий! — причитал в свою очередь мой спутник, не то хозяин, не то опекун. — Завтра, завтра я должен сделать это. И мы поговорим. Завтра, девочка моя. О Аллах всемогущий и пророк его Мохаммед!