Сапфир

А Лана беззвучно плакала. Не слушала историю, но смотрела страшный, разворачивающийся перед глазами фильм и утирала слезы. Кого жалела — себя за трусость? Кэти за отсутствие ума? Тома за неудачно встреченную судьбу? Марио? Вот Марио она жалела точно. Потому что между строк этот сильный некогда мужчина тоскливо просил о помощи — скупо, немо, стараясь не глядеть в глаза тому, перед кем сделался рабом, пал в силу обстоятельств на колени.

Нет, он не пал. Даже в беде остался стоять на ногах, и по тону его голоса, по интонациям Лана знала, если откажет ему — он будет пытаться сам. Привык все сам.

Она вышла из круга — ступила в невидимый барьер и преодолела его, — когда история иссякла. Все еще висел перед мужским лицом, отбрасывая на кожу оранжевые блики, суровый символ; Лана опустилась на траву.

— Не бойся. Я не причиню вреда.

— Я знаю.

Даже если бы он не клялся в «не причинении ущерба» под зорким оком Жеста Правды, она все равно знала бы — не причинит. Вдруг до малейшей реакции ей стало понятно поведение Марио в примерочной — ход его мыслей, слова и действия. Действительно не хотел и действительно сорвался. А она, будучи в том же положении, не сорвалась бы?

Он вдруг стал ей глубоко небезразличен — этот крепкий, но в этот момент придавленный невидимым грузом изнутри мужчина, не потерявший в тяжелой жизненной ситуации ни спокойствия, ни рассудительности.

— Мы должны отыскать сапфир, так?

— Не должны. Но мы можем попытаться.

— Мы его найдем. Попытаемся.

Когда-то она не сумела помочь Кэти, но всей душой теперь желала помочь Марио — исправить хотя бы что-то, переписать грядущий трагичный конец.

Солнце, совершив привычный круг по небосводу, устало катилось вниз; купался в закатных лучах далекий океан.

— У этой истории есть и другая часть. Моя. И я расскажу ее тебе, только… отвези меня домой.

Еще недавно она отсекла бы себе руки, лишь бы не держаться ими за сидящего рядом человека, а теперь чувствовала, что обнимет его спокойно, без внутреннего сопротивления. Возможно, обнимет теснее, чем нужно.

— Ты, наверное, хочешь есть?

— Хочу. И пить, и есть. И еще я очень хочу выпить.

Он понял. Не стал комментировать — просто поднялся с травы и подал ей широкую теплую ладонь.

Когда дошли до мотоцикла, светящийся символ, надзирающий за тем, кто его вызвал, наконец, растворился в оранжевом вечернем воздухе.

Более всего она была признательна, что он взял заботы по добыче провизии на себя. Пока оставленная на вилле Лана принимала душ, Мо сходил в ближайший магазин и вернулся с тяжелым пакетом. Она как раз вытирала волосы полотенцем, когда он принялся выставлять на стол: запечатанный в пластик салат, вареный картофель, банку соленых огурцов, палку колбасы, хлеб…

— Водка?

— Я подумал, что сегодня она подойдет лучше всего.

Водку Лана ненавидела, но роптать не собиралась. Действительно: шампанское пьют в праздник, вино для удовольствия, коньяк тянут под хорошие истории, виски под плохие. Но чтобы извлечь на свет истории ужасные, требуется тяжелая артиллерия — и водка в самый раз.

— У меня нет стопок.

— У тебя есть кружки.

— Это ужасно… как в студенческой общаге.

Марио хмыкнул.

Он более не казался ей чужим — наоборот, своим в доску. Удивительно… «свой» — орудующий, как у себя дома, здоровый высокий мужик. Красивый мужик. Лану завораживала цепочка на его шее и тату на бицепсе.

За стол они сели, когда солнце лизнуло край воды у горизонта; сквозь кухонные окна лился тусклый розовый свет.

Она напивалась незаметно и неотвратимо — так набирают скорость несущиеся с заснеженной горы санки. Сначала кажется, что ты управляешь ими, и вот уже они управляют тобой. Ее не перебивали, слушали внимательно, и не ручеек, а целый фонтан из слов вдруг пробился на поверхность — гейзер, растопивший и смущение, и стыд. Прорвалась застарелая плотина печали, и Лана вдруг осознала, что ей не просто нужно — ей жизненно необходимо выговориться. Обо всем. Она прикладывалась к стопке, морщилась, долго отфыркивалась, пригубив, затем тщательно жевала огурец и продолжала изливать душу. Мо пил тоже; неспешно исчезали с тарелок бляшки колбасы, кусочки желтого сыра, все просторнее становилось в аквариуме-банке, где раньше теснились корнишоны, а теперь на дне плавал только один, а остальное — водоросли из укропа.

Водка общению способствовала. Под нее удивительно ясно вспоминались и пережитые эмоции, и совершенно ненужные подробности — Лана рассказывала про свои занятия, про учениц, про город, который оставила позади… Тяжело давались слова про Кэти, еще тяжелее про себя и Патрицию; легко про остальное.

Когда гейзер иссяк, она ощутила себя пустой, почти что невесомой и очень пьяной, избавившейся от груза. Они с Марио сидели по одну сторону стола, лицом друг к другу, и Мо, сложив руки на коленях, дослушав, долго молчал. Затем не выдержал, спросил:

— Зачем ты взяла этот шприц?

И покачал головой.

Лана икнула.

— Боялась.

— Чего?

— Что меня снова осудят. Скажут, что не хотела помочь ей тогда, не помогаю и теперь…

— Но месть — это не помощь.

— Поэтому я и не мщу.