«Я знаю, не отвечать на такие письма преступление, преступление перед человеческой душой. Но сначала я думала: смею ли отвечать? А когда пришло письмо о Бейле-Хане, я подумала: нужно ли отвечать? Может быть, уже другая женщина сумела понять Вас и дать то, что Вам нужно? Но потом еще одно письмо, еще одно…
И вот я пишу. Мне так трудно писать! Мне так много нужно сказать Вам! И так хотелось бы, чтобы Вы поняли меня, поняли всё, всё…
Но об этом — потом, а пока — ваша душа, ваши муки, ваша безнадежность… И мне кажется — Вы неправы. Это извечное непонимание
Вы с ужасом и сомнением вглядываетесь в
А знаете — я верю… Я верю во что-то сильное, здоровое, честное, что они дадут нам. Я вообще верю в молодость! Я не боюсь
Сейчас хоть впереди светлая цель — свобода и счастие всех, а если и приходится сбиваться с пути, все же впереди есть эта светлая и прекрасная цель!
А раньше не было этой цели.
Нет, я не боюсь гибели и казармы! Свободный человеческий дух не победит никакая
Как бы то ни было, задача человека — путь к счастью и освобождению, и если то, что сейчас есть, хоть на одну йоту ближе к этому счастью, чем то, что было, — надо его приветствовать.
Правда, я мало знаю теперешнюю жизнь… Правда, я отошла от нее… Потому что я в прошлом…
Впрочем, не вполне. Во мне много нового… Порыв к свободе, смелость, дерзновение…
Но я устала, мне больно, мне гадко от этой жизни. Солнце! В прошлом году я сочинила целую поэму о девушке, влюбленной в солнце. Если бы я умела слагать стихи — какая прекрасная была бы поэма! Я расскажу ее Вам — Вы напишете.
Пусть новый мир не принимает нашей красоты! Когда-нибудь примет, потому что истинная красота, как всякая истина, бессмертна и вечна! Мы сохраним свое прекрасное, дорогое в себе, будем жить им! Соберемся в дружескую тесную семью — не для смерти, нет! Для того, чтобы сохранить наши идеалы, чтобы жить ими и их передать молодым.
Кажется, я сказала все, что думаю об этом, но надо еще много сказать…
Вы спрашиваете, близки ли Вы мне, дороги ли хоть немного? Да, Вы близки и понятны мне. Я верю Вам, верю вашей муке, вашим страданиям, вашей тоске… вашей тоске по лучшему, по светлому, по прекрасному, и потому, что верю в это лучшее в Вас, — потому я и говорю с вами.
Но что Вам нужно — моя душа или мое тело? Иногда в ваших письмах прорывается мысль, что голод тела не главное, главное — голод души. Если так, я могу дать Вам много.
Но я сказала Вам сразу при первом разговоре об этом: люблю Михаила, люблю ребенка, не могу, не хочу менять своей жизни, разбивать и калечить своей семьи. Пойти с Вами — значит потерять Михаила, но я люблю его, я приросла к нему, и оторвать невозможно. Я знаю, как Вам больно сейчас, мне больно самой, мне жаль Вас, жаль вашей тоски, вашего одиночества, но ведь Вы это знали, я сразу сказала: люблю Мишу, люблю Валю! Никогда!
Да, еще одно! Никогда не говорите с Михаилом, иначе навсегда потеряете меня. Не нужно втягивать его в какую-то борьбу, борьбу вокруг самки, как сделали Вы. Не такой Михаил человек! Самое нелепое было думать, что Михаил убьет Вас. Господи, как нелепо!
Пожалейте себя! Вы нужны новой жизни, которую Вы же помогали строить. Покажите мне вашу жену и сына, даже познакомьте с ними. Право, приезжайте все вместе к нам на дачу! Ведь я ваш каприз, самовнушение! Свою душу и тело я уже добровольно отдала, но во мне осталось еще много, много. И если бы Вы по-настоящему любили меня, а не просто желали как самку, Вы сказали бы, что я даю Вам очень много».