Сарацинский клинок

– В Марселе, – вмешался Пьетро, – или около него. Где же еще, мой господин?

– Клянусь жизнью Господа! – прошептал Готье. – Это все тот дурак пастух и его крестовый поход детей!

– Мальчик прав, Готье, – сказал барон.

Готье поднялся.

– Тогда мы должны, – сказал он, – отправиться к Симону де Монфору и просить у него разрешения уехать. Боюсь, что нам даже придется рассказать ему почему… избежать этого нельзя…

Готье оказался прав. Ему пришлось рассказать Симону обо всем. Военачальник очень не хотел лишаться такого доблестного рыцаря. Но Готье поклялся на ногте Святого Аликвиуса, вложенного в большой серебряный шар на рукоятке его меча, что вернется, чтобы принять участие в осаде. После этого Симон, хотя и очень неохотно, разрешил им уехать.

Местность, по которой они ехали, была прекрасна. Они миновали перевалы в горной цепи Монтань Нуар, тянущейся сплошной грядой на юг, где она смыкается с Пиренеями. В горах было очень красиво. Иногда перевал оказывался на высоте более трех тысяч футов, и зеленые долины и серебряные ленты рек лежали внизу под ними, освещаемые солнцем. Однако горы очень замедляли их путешествие. У них ушло два дня, чтобы покрыть короткое расстояние между Сент-Марселем и Лодевом.

Пьетро видел, как огорчают Готье эти задержки. Тем не менее медленный вьющийся подъем по горным тропам доставлял ему удовольствие. Так хорошо было оказаться вдали от смертоносной веры Симона де Монфора. Пьетро не хотел убивать людей. Особенно таких, которых даже их враги признавали хорошими людьми, ведущими добропорядочную жизнь.

С горных склонов дул холодный ветер и трепал его черные волосы. Он думал о существе убийства. Тут ему пришло в голову, что, если бы в тот день, когда Готье угрожала опасность, у него в руках оказался меч, он тоже убивал бы. Но без радости. В мире, в котором он жил, каждый почти обязан был убивать, чтобы выжить. Даже настоятели монастырей отправлялись воевать со своими соседями-феодалами. Пьетро решил, что убить человека не так уж дурно, если на то есть серьезные причины, но постыдно гордиться убийством. Он наклонился в седле вперед, обдумывая эту мысль. Многие рыцари убивают. Война составляет смысл их жизни. Но явление, которое недавно вошло в жизнь, – наслаждение от медленного убийства, притом самыми ужасными способами, какие только может измыслить изощренный ум, так что смерть человека становится унизительной, лишенной достоинства, а тело его превращается в сожженное или искромсанное месиво, в котором уже не видно подобие Божие – все это, понимал Пьетро, душевная болезнь людей, совершающих подобные дела.

Да, он будет убивать. Если представится случай, он сразит графа Синискола и его сыновей. Люди, которые подвергли пыткам Исаака и Донати, которые отняли у него любимую Ио, не могут и дальше идти своим кровавым путем, они должны быть наказаны. Но мучить тех, кто занимается мучительством, означает стать одним из них…

Странно, что теперь даже церковь начинает благословлять такие меры против своих врагов. Неужели прелаты настолько слепы? Неужели они не видят, что, как бы ни были высоки и благородны цели, за которые они сражаются, они пачкают эти цели теми средствами, к которым прибегают? Это опасный путь. Если мало-помалу церковь превратила чистое и возвышенное учение Иисуса в новое язычество, из которого образ Его почти изгнан или изменен до неузнаваемости – то это хотя бы помогло ей выжить.

Но убийство – нет. Наместники Бога на земле не могут прибегать к методам сынов человеческих. Если ты изгоняешь человека из этого мира стенающим от боли, когда его плоть пузырится, лопается и отваливается от костей, когда его мозги закипают в черепной коробке, ты убиваешь нечто большее, чем человека. Ты убиваешь единственное явление на земле, которое выше всего этого, которое может существовать, только оставаясь надо всем…

Больше он об этом не будет думать. Здесь так холодно и тихо. Временами они оказывались выше облаков, так что весь мир, окутанный туманами, лежал внизу, под ними. Копыта коней барона Анри и Готье и тяжелых боевых коней, которых они вели в поводу на случай неожиданного боя, гулко стучали по дороге.

Пьетро начал испытывать некое умиротворение. Вероятно, когда придет время ему возвращаться на Сицилию, разорванные нити его судьбы можно будет связать заново. Энцио Синискола вдвое старше Иоланты. Возможно, Бог приберет его – он погибнет от болезни или от рук врагов прежде, чем Пьетро вернется. Ио станет вдовой, молодой вдовой и…

И вдруг он почувствовал, как им овладело отвращение. То, что побывало в лапах этого чернобородого животного, неизбежно испоганено. Он припомнил с почти физической ясностью, как это было той ночью, но его болезненное ощущение настоятельно стирало из памяти собственное худое, испытывающее наслаждение тело и подменяло его квадратной фигурой Энцио. Он старался отогнать эту картину, но она не исчезала. Словно он стоял рядом и наблюдал подлинный физический акт этого предательства.