Саша, Володя, Борис...

Утром 17-го на заседании Думы Жириновский, как следовало из видеозаписи, не преминул об этом напомнить: “Геннадий Николаевич, — обратился он к Селезневу. — Вы нам в понедельник сказали, что дом в Волгодонске взорван. За три дня до взрыва. Это же можно как провокацию расценивать: если Госдума знает, что дом уже взорван якобы в понедельник, а его взрывают в четверг… Как это произошло?”

— Я понял позицию вашей фракции, — ответил невпопад Селезнев, и под крики из зала отключил микрофон Жириновского.

Рыбаков направил депутатский запрос в прокуратуру, чтобы Селезнева попросили дать объяснения по этому поводу. Ответа так и не последовало.

— Что ты думаешь об этом? — спросил я у Саши, перед тем как он отправился на пробежку вдоль испанского пляжа.

— Похоже, что кто-то в Конторе перепутал порядок взрывов; обычный бардак, — сказал он. — Взрыв в Москве был 13-го, в Волгодонске — 16-го, но спикеру дали информацию в обратном порядке. Надо поговорить с Трепашкиным, может, он что-нибудь нароет.

Он нахлобучил бейсболку и убежал, чем-то напоминив мне Форреста Гампа из американской кинокомедии.

Спустя некоторое время, когда мы снова встретились для вычитки “Лубянской преступной группировки”, он объявил: “Трепашкин сообщает, что человек, который дал Селезневу записку о взрывах — Николай Лях, который в аппарате Думы сидит на связи с ФСБ. Так я и думал”.

УЖЕ НЕ ПЕРВЫЙ раз Трепашкин доказал свои способности. Несколько месяцев я постоянно слышал его имя; Саша вовсю его рекламировал как своего “лучшего человека” в Москве. Трепашкин был теперь консультантом комиссии Ковалева и адвокатом сестер Морозовых. При этом он сообщал, что в военной прокуратуре против него завели уголовное дело — “полная липа”, как он объяснил по телефону — и взяли подписку о невыезде. А теперь Саша уговаривал меня поручить Трепашкину распространять в Москве “Лубянскую Преступную Группировку”, которую мы напечатали в Риге и собирались завозить в Россию через латвийскую границу.

Чем бесстрашнее вел себя Трепашкин, тем больше у меня возникало сомнений.

— Он нарывается на неприятности, — говорил я Саше, — его посадят. Этот человек либо герой, либо провокатор, либо сумасшедший.

— Не беспокойся, он герой, — сказал Саша. — Тверд, как камень. Он никогда не сломается. На него можно положиться.

Я не знал, что и думать. Мне нужно было встретиться с человеком, посмотреть ему в глаза, заглянуть в душу, как сказал бы Джордж Буш.

После приключений в Турции я не мог приехать в Москву, а Трепашкин едва ли мог рассчитывать, что следователь по его делу разрешит ему выехать на Запад. Но созвонившись со мной по безопасному телефону, он сообщил, что сможет приехать на день в Киев, куда российские граждане могли попасть по внутреннему паспорту.

В отличие от Саши, который пришел в КГБ во времена перестройки, Трепашкин имел за спиной пятнадцать лет безупречной службы следователем на Лубянке советского периода, где специализировлся на делах о черном рынке и контрабанде антиквариата и произведений искусства. После развала СССР он перешел в Управление собственной безопасности непосредственно под руководство Николая Патрушева, который впоследствии стал директором ФСБ. Трепашкин расследовал связи генералов с чеченскими криминальными группировками. В 1996 году произошел его конфликт с ФСБ, когда он публично обвинил Патрушева в коррупции. Именно тогда он оказался в списке “объектов” УРПО, и Саше приказали с ним “разобраться”. Трепашкин был женат второй раз, имел двух маленьких детей и сына-подростка от первого брака.

Я ждал его в вестибюле “Президент-отеля” в Киеве и сразу узнал по фотографии, которую показывал Саша: невысокий темноволосый мужчина лет сорока пяти, не слишком приметный, как и положено оперу, слегка склонный к полноте, с пытливым взглядом и сдержанной улыбкой, не эмоциональный, вдумчивый, явный интроверт — полная противоположность Саше.

За несколько часов беседы, которую мы продолжили в грузинском ресторане “Мимино” на Подоле, мне так и не удалось заглянуть Трепашкину в душу. Все мои попытки втянуть его в обсуждение высоких мотивов, которые, как я думал, стояли за его миссией, оказались безрезультатными. Он не высказывал никаких политических суждений и ничего не обобщал. Он вел себя так, будто взрывы домов были заурядным преступлением, а он — обычным сыщиком.

В конечном итоге мне пришлось отказаться от попыток разобраться в его мотивации. Но я должен был знать наверняка, что он понимает пределы наших возможностей ему помочь, если за него “возьмутся всерьез”.

— Миша, если можно тебя так называть, ты понимаешь, что если ты будешь продолжать в том же духе, тебя посадят? — спросил я.

— Я не собираюсь нарушать закон, Александр Давыдовыч, — очевидно, ему пришлась не по вкусу моя фамильярность. — Если меня арестуют, то это будет незаконно.

— Именно так, Михаил Иванович! — мне пришлось вновь перейти на вы. — Должен вам сказать, что я очень даже за то, чтобы вы продолжали свою благородную деятельность. Но я убежден, что она долго не продлится и плохо для вас кончится, а мы мало что сможем сделать.