Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь

— Повесим, — обещаю я. — Нарядим новогоднюю ёлку, всему миру на радость. Но пока есть задачи более насущные. Итак, задача всем ясна? — Ребята кивают. — Теперь детали. Борзой со своими идет на подвал. Там гражданские, первый, второй и третий этажи — бандеры, на третьем у них лежбище. Борзой с компанией зачищает этажи, мы прорываемся на верхотуру. Хабибулин, как закончите внизу, сразу мне маякни. И сиди на приёме. Мы как сверху зачистим, Джейсон тебе стукнет, сразу начинайте выводить гражданских, ясно?

— А вы? — уточнил Борзой.

— Мы чуть подзадержимся, — ответил я. — Устроим наверху фейерверк.

— Вас же бандеры сразу артой накроют! — возразил он.

— В том и цимес, — ответил я. — Пусть они эту свечку сами снесут, не будем же мы её держать, как Брестскую крепость? Да не боись ты, что, я первый раз огонь на себя вызываю?

— В поле — одно, — проворчал Борзой. — А там, на верхотуре, — другое. Там вы торчите, как три тополя на Плющихе, — от здания один скелет остался, осколки насквозь пробивают. Может, проще тихо уйти и нашей арте наводку дать?

Я шарю по карманам, достаю «Яву» — в пачке последняя сигарета, но так и задумано. Следующую сигарету выкурю уже наверху — когда мы отправим к Бандере в ад последнего из засевших там наблюдателей. Подкуриваю, пряча огонёк в ладони.

— Может, и так, — соглашаюсь с Борзым. — Наверное, это и правда проще. Но, знаешь, я от этой сволочи добра не жду. А вдруг они успеют как-то руины мирными нафаршировать, что тогда, брать Измаил по второму кругу? А если они будут думать, что мы там засели, то сами превратят дом в непригодные развалины, ещё и вздохнут с облегчением, дебилы. Так что действуем по моему приказу.

— Как будто мы когда-нибудь действовали по-другому, — отворачивается Борзой. Я чувствую, что он по-прежнему не согласен с моим планом.

Но и он сам, и его группа исполнит его от «А» до «Я». Я в этом абсолютно уверен.

Глава 3. Чистилище

Бианка не спала: не потому, что у неё было какое-то особое предчувствие — просто в вечных сумерках подвала напрочь сбился ритм сна и бодрствования. Она даже не знала, ночь на улице или день.

Бианка лежала на трубах и думала о своём положении. О чём ещё можно думать в концлагере? У соседей по заточению, по крайней мере, была хоть какая-то разгрузка — они могли просто поговорить друг с другом на родном языке (на русском или суржике, но не украинском). Для Бианки родным был венгерский. На нём она думала, читала, его любила. Да, она хорошо, даже чисто говорила по-украински и по-русски, но то, что она говорила и слышала, переводила для себя на родной мадьярский. Это отнимало силы, поэтому просто общаться с людьми не получалось. Со стороны, наверно, было незаметно; теперь благодаря довольно жесткой языковой практике произношение девушки невозможно было отличить от местного, разве что говорила она чуть медленнее, чем другие.

Бианка скучала — по Николе, по Крешемиру, по Сегеду и родному Мишкольцу; по матери, с которой она разругалась, когда та нашла себе нового мужа, четвёртого по счёту, — он был на семь лет моложе новой жены; по университетским друзьям и подругам; по смешной соседке тёте Бете, угощавшей её венскими вафлями и домашним лебервурстом… Как ни странно, несмотря на голод, девушка редко думала о еде. Возможно, благодаря тому, что дома она часто сидела на диетах, чтобы не набрать вес? Хотя излишней полнотой Бианка никогда не страдала, даже в детстве, когда бабушка Жужана по традиции всех бабушек на свете закармливала её мучным и сладким…

Бианке хотелось наружу, но она боялась тех, кто сверху, хотя пока они не сделали ей ничего плохого. Слишком много ходило рассказов об их зверствах. Для тех, что наверху, убить, покалечить, изнасиловать было не то что просто, нормально, они в принципе не видели в этом чего-то из ряда вон выходящего…

Волки, как правило, не нападают на людей. Тем не менее у бабушки Бианки Жужаны на руке остался шрам от волчьих клыков. Волк напал на неё в сорок шестом, и бабушке повезло, что её муж, дедушка Бианки, пристрелил зверя из трофейного «вальтера». Дед служил в Народной милиции ВНР.

Волки не нападают на человека, он для них непонятен, а всё непонятное пугает. Но есть одно исключение: если звери наедятся человеческой мертвечины, они теряют врождённое уважение к человеческой жизни. В каждом обществе есть люди, которых можно сравнить с волками. Пока общество сильное, они не проявляют своё хищное нутро, но, стоит государству отпустить поводья, начинают звереть. Они пробуют насилие. Сначала маленькое, психологическое. Потом, собравшись в стаи, начинают нападать — толпой на одного. Потом, когда первые жертвы, корчась в луже крови, замирают под ударами, в мозгу этих монстров что-то окончательно рвётся и все установки цивилизации для них перестают существовать.