Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь

— Вы зачем пришли? — зло спросил я. — Позлорадствовать? Ну, злорадствуйте. Вам же не занесли, как Порфирьеву, вот вы…

— Я бы не взял, — тихо проговорил Степаныч. — Порфирьев — да, взял, у него своих, таких, как ты, двое: пацан в армии служит, на Чукотке, и девочка седьмой класс заканчивает. И ему, наверно, тоже хочется, чтобы они, как ты говоришь, жили. Да и не такой он гад, Пётр Фёдорович. Мог бы вообще ничего мне не говорить, я бы не обратил внимания на сводку, мало ли, кого там замели. А он мне позвонил и говорит: ты, мол, Вагнера знаешь? Так ему тут светит сто восемь, часть вторая, и обстоятельства там такие, что по высшей планке выпишут. Сказал и трубку повесил, а звонил, между прочим, из автомата.

Я молчал. Что это значит, было понятно. Те, чьих деточек я «приголубил», думали, что они купили Порфирьева со всеми потрохами. Эх, коммунисты, комсомольцы — какая же у них была крепкая вера в то, что любого человека можно купить! Лицемеры…

Степаныч тоже молчал, словно чего-то от меня ожидая. Я встал и прошёлся по камере:

— Ладно. Пусть так. Но мне-то что с того? Это может как-то изменить то, что… то…

— Твою судьбу? — подсказал Степаныч. Я кивнул. — Представь себе, может. Не все двери можно наглухо закрыть, если дверей много, какую-то ненароком и забудешь. Есть один вариант.

Я сел напротив него, подаваясь вперёд. Неужели можно как-то избежать несправедливого с точки зрения моей совести приговора? Если да, то я согласен, и не важно, о чём речь.

— Ты ведь военнообязанный, — напомнил Степаныч. — И служить тебе уже скоро. У меня знакомый военком в нашем военкомате, сестра моей жены замужем за его двоюродным братом. Он, военком наш, выпишет тебе повестку…

— Призыв в армию не даёт отсрочку по судебным вопросам. — Забрезжившая на горизонте надежда стала таять, как снеговик по весне. — Сам над этим думал. Если бы все подследственные могли вместо отсидки уйти в армию…

Степаныч жестом остановил меня, но заговорил не сразу.

— Послушай, сынок, — сказал он, и его кадык неестественно вздрогнул, словно он пытался проглотить что-то застрявшее в горле, — ты напишешь заявление. Прямо сейчас. Ты попросишь отправить тебя выполнять интернациональный долг в Демократическую Республику Афганистан.

Может быть, кто-то другой бы испугался. В Афганистане шла настоящая война, там гибли наши ребята. Каждый месяц в город привозили цинковые гробы, а затем на кладбищах появлялись свежие могилы; спустя некоторое время на этих могилах возникали памятники, бедные или богатые, но с совершенно одинаковыми надписями: «Погиб при исполнении интернационального долга».

А порой, реже, но от этого не легче, возвращались живые: без руки, без ноги; порой без обеих ног, без глаз или с обгоревшим лицом. Пока их селили в закрытом интернате здесь же, на Левобережье. Там обитал, например, страшный десантник Борода; нижняя часть лица у него обгорела до кости, нос тоже отгорел и провалился. Бороде обещали операцию в Москве, но пока он ждал своей очереди, слоняясь по городу с лицом, замотанным платком, как у ковбоя из фильма, а если хотел напугать кого-то, просто приоткрывал низ лица…

(Пластики он так и не дождался, умер в ту же зиму от ураганного воспаления лёгких.)

Зная всё это, другой бы точно испугался, а я, как ни странно, даже приободрился. Афган? Афган лучше тюрьмы. Убить могут и там, и там, покалечить могут не только в горах, за «колючкой» умельцев этого дела тоже хватает. А вот после Афгана, говорят, можно и Бога за бороду поймать, особенно если удастся заработать пару блестяшек на грудь.

— Давай ручку и бумагу, — сказал я, глядя в глаза Степанычу. — Наливай чернила, всё подпишу.

— Учти, сынок, — с облегчением проговорил участковый, доставая из потрёпанного портфеля с обмотанной синей изолентой ручкой листок бумаги и авторучку с погрызенным синим колпачком, — там очень опасно, там убивают…

— Вальку Заморыша убили возле гастронома на Заводской, у пивнухи, — тихо произнес я. — А Гошу Глаза — в электричке, и труп выбросили между полустанками, только через полгода обходчик случайно наткнулся, когда по нужде отошёл. Лучше умереть за Родину, чем вот так. Вы меня не поняли, Степаныч. Вы думали, что я — босота обыкновенная, а я… я жить хочу. Если получится — то честно.

— Если б я тебя не понял, — ещё раз вздохнул участковый, — то ради тебя задницу бы от кресла не оторвал. Если хочешь знать, я уверен был, что ты решишься. Есть в тебе, Вагнер, что-то правильное. Что-то такое, какое в моём отце было, который в сорок третьем под Курском сгинул. Я из-за него в краснопёрые пошёл. Думал, если стану уркой, как Колька с Вадимом, то выйдет, что папке и гордиться-то некем.

— Вы мне лучше подскажите, как заявление правильно писать, — попросил я, чувствуя странный душевный подъём — не каждый день тебя сравнивают с фронтовиком, героем Курской дуги. Не знаю, как нынешние, а моё поколение такие вещи очень ценило…

* * *

— Чисто, — доложил Марио. Вслед за ним о том же сообщили Бача с Македонцем, последним отчитался Джанго.