Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь

Стрелять Бианка умела, но оружие не любила. Тем не менее автомат взяла, проверила предохранитель и почти машинально забросила на плечо. Тем временем стрельба почти стихла, и из проходов стали появляться бойцы. Один из них с угрюмым лицом, бинтовал простреленную руку второму, улыбающемуся во все тридцать два зуба.

— Чего ты ошкерился? — приговаривал он, накладывая бинт. — Ему руку насквозь прострелили, а он лыбится!

— Так левую ж! — отвечал тот, не переставая улыбаться. — Стрелять могу…

— Ещё трёхсотые есть? — спросил Борзой, появляясь из темноты последним. — Хабибулин, чего хромаешь?

— Ногу натёр, — ответил красавчик. — Всё никак кроссовки нормальные не подберу, через два-три дня тереть начинают, будто кто пятку ножом режет. Ничего, перетерплю, не впервой.

— Значит, отделались малой кровью, — подытожил Борзой, окидывая взглядом мирняк. — Ну что, бойцы невидимых фронтов, все на месте, все целы?

Бывшие узники загалдели, подтверждая.

— Я вижу, вы уже марафет навели, — добавил Борзой, глядя на Бианку в каске и жилете. — И даже вооружились… Но запомните мне, без команды не стрелять! И вообще, идём как можно тише, всем ясно?

Ясно было всем.

— Ну, вперёд тогда, — помолясь, сказал Борзой, торопливо перекрестившись, а потом обратился к Бианке: — Пигалица, держись за мной, не отставай, я без тебя дороги не найду. Ну?

— Х-хорошо, — ответила девушка срывающимся голосом, подходя ближе. Почему-то было холодно, и она дрожала от озноба.

— Да на тебе лица нет, — заметил Борзой, — не хочется обратно в подвал? Я тебя понимаю, поверь. Но надо. Не бойся, я рядом буду.

— Х-хорошо, — повторила она и пошла следом за Борзым. Внутри у неё всё переворачивалось: когда парень крестился, Бианка обратила внимание на его руки, на его пальцы.

На пальцы, украшенные блатными перстнями. Борзой был преступником. И от этой мысли Бианке стало холодно — она уже успела почувствовать симпатию к этому бесхитростному и решительному парню.

Глазами героя

Этот штурм мы отбили. Что дальше?

Поскольку не надо было больше маскироваться, я достал из кармана пачку «Явы» и закурил. Курить вредно, никотин убивает. Медленно. Пуля убивает намного быстрее. Закончится война — брошу курить к чёртовой матери. А здесь без этого сложно, хотя многие ребята как-то обходятся…

Войну нельзя описать в книге, про неё невозможно снять кино — получится лишь бледное подобие. Глядя на фото незнакомого человека, вы можете получить представление о его внешности, но о его характере, повадках вы не узнаете. Фото не скажет вам, что он любит, чего боится, чего хочет…

Так и с книгами, и фильмами о войне. О войне можно узнать, её можно увидеть, услышать, но никакая книга, никакой фильм не позволят вам её почувствовать, как чувствуем её мы здесь. Мы погружены в эту войну, как рыба в воду; она — наше прошлое, настоящее и будущее, и, глядя на пробоины, оставленные в стене пулями КПВТ бандеровцев, я вспоминаю такие же отметины на стенах афганских дувалов. Там всё было не так, как здесь, но эта война — как будто продолжение той, давнишней…

— Я забираю Вагнера. — Военком, обладатель фамилии покойного главного идеолога партии, обогнавшего на лафете самого дорогого Леонида Ильича на девять месяцев, не спрашивал. Он утверждал. Полковник артиллерии, начавший войну на Ржевском плацдарме и окончивший в Берлине, обстреливавший форты Кёнигсберга и идущие на прорыв танки дивизии СС «Мёртвая голова», никаких возражений не терпел.

— Забирайте, пожалуйста, — довольно улыбался следователь Порфириев. Он был рад избавиться от меня — конверт за мою голову у него никто не отберёт, и совесть вроде чиста. Формально.

На самом деле Порфирьеву пытались сделать проблемы — позже, когда я уже познакомился с «духами» так близко, что пришлось их кровь отстирывать. Но ему повезло: вскоре началась перестройка, и следователь смачно отыгрался на всех своих обидчиках. Его даже обвиняли в том, что брал взятки, но Порфирьев «доказал», что эти обвинения — клевета. Тёртый калач, одним словом. Но я только рад за него.

Помню, как с ним прощался. Он документы мои военкому передал, меня в сторонку отвёл и сказал, в глаза не глядя:

— Ты, парень, на меня зла не держи. Я своё делаю, как умею. Человек ты правильный, не урка, сразу видно. Тебе сейчас за реку идти, — его голос дрогнул, — так ты… это… береги себя. Там трудно будет, но ты вернись живым, пожалуйста, хорошо?

Я ещё подумал: тебе-то какое дело, живой я вернусь или в цинковом пиджаке? Через годы только понял. Да, Порфирьев был совсем не ангелом. Взятки брал, мог на кого надо дело повесить, до «мокрухи» включительно, и загнать, куда Макар телят не гонял. Но совесть человеческая в нём еще осталась.

В семьдесят он вышел на пенсию по состоянию здоровья. Жену схоронил, жил один в особняке в нашем, местном «царском селе». Дети в Москву упорхнули, хорошо там зацепились. К отцу приезжали, внуков привозили, хотя внуки те по Оксфордам да Сорбоннам учились… К себе звали — он не ехал…