Сашка Вагнер. Вера. Отвага. Честь

От моего решения зависит не только судьба моих ребят, но и будущее освобождённых нами гражданских. Измождённых, обессиленных, но идущих. И ни слова жалобы ни от кого, даже от детей, от стариков, даже от несчастных девочек, которых насиловали эти сволочи. Это…

Это страшно! Страшно, но привычно. Я вновь и вновь вспоминаю себя, свою левобережную юность. Всю жизнь меня преследовало чувство безнадёги, ужасной, чёрной, беспросветной. Потому я так легко прошёл через всё, что досталось потом на мою долю. Проходя круги ада, ты не чувствуешь разницы.

Сейчас в России другая жизнь. Я ещё не успел распробовать её на вкус. Россию я пока знаю только по чужим рассказам. Если честно, я рад. Я любил свою страну ещё тогда, когда в ней царили мрак и беспросветность, а теперь, думаю, полюблю ещё больше, увидев, как она изменилась. Правда, до этого надо ещё дожить.

А чтобы дожить, нужно выбрать путь для себя и своего отряда. Хорошо, когда выбор есть. Плохо, когда его нет. Намного хуже, правда.

…на «губе» я сумел даже поспать, сидя на крохотной лавочке (лежать на ней могла бы разве что змея, настолько она была узкая). Ближе к вечеру у меня появился сокамерник — какой-то, как мне показалось, старик, в совершенно заношенной, заляпанной грязью и, судя по запаху, блевотиной не то форме, не то просто лохмотьях. На ногах у деда были кроссовки без шнурков. Судя опять-таки по запаху, новый гость был пьян, как пивная бочка. Он кое-как взобрался на лавочку и даже ухитрился устроиться на ней лёжа, чего лично мне не удавалось вообще. Через минуту он, поминутно всхрапывая, уснул, лёжа ко мне спиной.

Я не сильно интересовался этим человеком, а зря, как оказалось.

За весь день, кстати, меня так и не покормили, хотя воды принесли жестяную кружку и оставили на полу у входа. Ни есть, ни пить почему-то не хотелось (помнится, Захар рассказывал, что для первоходов это нормально; с другой стороны, я же вроде как уже обжился за решёткой?). Внятных мыслей тоже не было. Я сидел на лавочке, чуть покачиваясь, в голове пусто — ни мыслей, ни надежд, ни ожиданий…

Мелькали обрывки воспоминаний: следователь Порфирьев, со злорадной улыбочкой говорящий: «Да ты, парень, прямо ногой в дверь камеры стучишься»; сидящий на спинке лавочки Захар с пузатой, как у пирата, бутылкой мерзкого болгарского «Слънчев бряга», разглагольствующий: «Тюрьма, она живая, пацаны; ежели кого хочет себе забрать, то не выпустит»…

Сколько времени прошло, не знаю; на «губе» окон нет, свет — от включённой днём и ночью тусклой лампочки. Потом только узнал, что это произошло под утро. За дверью раздались тяжёлые шаги. Затем скрипнула дверь, я невольно покосился туда…

Откровенно говоря, я удивился тому, что не удивился, даже не испугался. Избитые мною вчера «деды», с повязками, распухшими глазами, фиолетовыми фингалами… и с ножками стульев, кастетами — отливками, кто-то даже с ножом.

Добить решили. К тому же вся эта шелупонь ощутимо воняла свежайшим перегаром самогона из свекольного жмыха так, что даже запах от моего сокамерника перебивала.

— Ну что, — сказал коренастый крепыш — заводила, — сейчас мы тебя поучим, как жить.

Их было много. Не только побитые вчера — в толпе виднелись какие-то смуглолицые то ли грузины, то ли чеченцы (и как их занесло в наши края?). Я внезапно понял, что тюрьма — ещё не самое худшее. Вопреки даже тому, что, как пел Высоцкий, в тюрьме есть тоже лазарет. В таком количестве и с такой экипировкой, в таком состоянии они меня в лучшем случае убьют и не заметят…

— Что нужно, салаги? — Я удивлённо бросил быстрый взгляд туда, где лежал мой сокамерник. Тот был уже на ногах — стоял, слегка сутулясь, ноги чуть согнуты в коленях, руки — в локтях. Почему-то мне его поза показалась угрожающей. Но мои «учителя» были слишком пьяны, чтобы это понять.

— Ляг на место, дедуля, — ухмыльнулся крепыш. — Не то и тебе выпишем, мало не пока…

Ух… что тут началось! Такого я в жизни не видел! Мой сокамерник словно исчез, пропал, а толпа нападавших превратилась в какое-то месиво, из которого то и дело кто-то вылетал, шмякаясь на пол, уходя головой под нары или врезаясь в стену и сползая по ней, оставляя алый влажный след на побелке.

Я хоть и жил на Левом, но ещё на гражданке сумел познакомиться с подпольным кинематографом — видеосалонов тогда ещё не существовало, но на квартире у кого-то кино можно было посмотреть — за беш сум[17]. Смотрели, конечно, боевики, в основном гонконговские, с восходящей звездой Брюсом Ли, ещё не встретившим монаха с Тибета; или аналогичную продукцию Голливуда с Чаком Норрисом, с молодым рыжим и с дерзким итальянцем Сталлоне. Так вот — ни в одном фильме я такого не видел! Напрочь игнорируя вопли налётчиков «Да я КМС по самбо! Да я карате знаю!», мой сокамерник методично, как молотилка, расшвыривал избитых горе-каратистов, приговаривая: «Я тоже знаю много страшных слов».