Сатья-Юга, день девятый

Ближайший табачный киоск оказался закрыт, и Лена робко предложила попросить у кого-то спичек. Мы начали истерически хохотать, и Лена чуть не обиделась, но Бережков, резко перестав смеяться, сказал:

— Бред, не бред, а куда тетрадку-то девать? Я человек суеверный, себе не возьму, и Ксанке не дам.(Маринка иронически посмотрела на меня) Кто-то хочет забрать себе?

Маринка дернула плечиками и отошла.

Мы бы, наверное, успокоились, и роковая обложка осталась бы у меня, но по улице шел парень с сигаретой. Повинуясь порыву, я шагнула навстречу и попросила огоньку. Одному Богу известно, как это выглядело. Парень посмотрел на меня удивленно и протянул зажигалку.

За моей спиной застенчиво стояли Шура, Лена и Маринка. Наверное, на их лицах читалось в этот момент: «сумасшедшая». А я стояла с зажигалкой, как дура, ине знала, что делать. Меня спас Шура. Он взял зажигалку, с особым форсом щелкнул ею и поднес к огоньку уголок зеленой обложки от тетради Капанидзе.

Окончательное помешательство предотвратил хохот незнакомца, поделившегося зажигалкой.

— Зачем, — выдавил он, вытирая слезы, — зачем вы… это… делаете?!

Лена прыснула, и мы все принялись хохотать, одновременно пытаясь объяснить причину сожжения тетради.

— Будущие студенты… — схватился он за голову. — Будущие! Студенты! Сжигают… А вообще понимаю. Когда экзамен?

— Завтра, — сказала я.

— Тогда легкое безумие уместно. Ну, бывайте, Савонаролы…

— Кто? — хором спросили мы с Маринкой. Слово «Савонарола» встало в наших неокрепших мозгах рядом со словами «Осоавиахим» и «Совинформбюро».

— Долгая история, — сказал он. — Монах-доминиканец.

Мы не поняли, а Шура обиделся.

— С чего это монахи?

— Савонарола соорудил костер тщеславия, — бросил парень, удаляясь. — Удачи на экзамене.

— Сам Совнарола! — крикнул ему вдогонку Шура. — Спасибо!

И парень остановился.

— Если что, — произнес он, — Костер тщеславия — это сожжение книг, отобранных у флорентийцев. Как вы сдавать-то собрались?

— Мы физику сдаем.

— А, — он кивнул. — Ну да. Тогда не знайте этого дальше. Всего хорошего.

* * *

Встречаться мы с ним начали на первом курсе.

В моей жизни не было историй без продолжения.

* * *

Мой техникум от истфака отделял пустырь с трансформаторной будкой посередине. Виктор выходил раньше меня и подолгу стоял, прислонившись спиной к будке, и курил, пока я не выходила. Тогда он радостно шагал ко мне и обнимал — большой, пропахший дымом и бумагой, спокойный.

Как-то мы с ним вспомнили о тетради Капанидзе, ставшей причиной нашего знакомства, и оба начали придавать ей какое-то особенно мистическое значение.

Девочки из моей группы засматривались на историков, но не знакомились, поэтому завидовали мне страшно.

Виктор часто говорил мне, что он авантюрист. Меньше всего он был похож на авантюриста. Казалось, его не занимало вообще ничего, и я не всегда могла угадать, какие замыслы вертятся в его кудрявой голове.

Однажды он приволок внушительную стопку пластинок с яркими английскими надписями.

— Сердце мое, — (он обращался ко мне именно так: «сердце мое») — У тебя есть где подержать их пару дней? Чтобы никто их не увидел.

— В кладовке, — сказала я. — Под помидорами.

— Помидорами, — повторил он и хохотнул. — Ну давай. Пусть полежат под помидорами. Если кто-то их увидит, я умру, — он сказал это совершенно серьезно.

Я разложила пластинки под газетами, на которых громоздились древние банки с солеными помидорами. Что на пластинках написано, я не особенно старалась понять. Думаю, Виктор смог бы всучить мне на хранение золотой слиток, внушив, что это спичечный коробок. Ни на лице, ни в голосе у него никогда не было и следа заинтересованности той или иной задачей.

— Что за музыка? — спросила я, возвращая пластинки через три дня.

— Зарубежная эстрада, — подмигнул он. — Битлы в основном. Немного роллингов. Словом, то, что слушают цивилизованные люди.

В январе он неожиданно слег в больницу с жесточайшим бронхитом. Я сидела на табуретке у койки, Виктор сиплым голосом рассказывал мне смешные истории и жаловался, что хочет курить. За моей спиной кашлял в газету какой-то старик. Потом старик, шаркая, выбрался в коридор, а Виктор выдохнул:

— Наконец-то… фуух, наконец-то. Слушай, сердце мое. Есть у меня к тебе одна просьба. Обещался я музыку продать одному человечку…

— Те пластинки? — догадалась я.

— Истинно так. В общем, я, сама видишь, нетранспортабелен, а человечек уезжает, нехорошо как-то, да? Я бы тебе сказал, где взять нужный винил и где отдать его человечку, а ты бы это все провернула, а?

— Конечно, — сказала я. — Конечно, я ему все отдам.

— Только слушай, — он посерьезнел. — Чтобы никто. Никому. Музыка не для пионерских ушей, ты улавливаешь?

— Пф! — сказала я. — Никто ничего не узнает.

— Как же я тебя люблю, — сказал он. — Давай ограбим банк? Беру в сообщники, ты готова?