Сатирические очерки

Есть одна область, которая не предусмотрена цензурным уставом газет и о которой дозволено писать, если к тому есть, разумеется, охота. В уставе нет ни единого параграфа, который запрещал бы говорить о «Нуманции». Правда, о других вещах говорить не разрешается, но обо всем сразу все равно ведь не скажешь! Сегодня, и это самое важное, никто не может помешать нам разговаривать о «Нуманции» в ожидании того времени, когда будет дозволено потолковать и о другом. Тем лучше нам удастся обсудить все обстоятельства дела. Конечно, при этом надо иметь в виду, что не допускаются «вымарки, под угрозой штрафа в две тысячи реалов». Чистота прежде всего: газета должна быть строгой и требовательной, без пятнышка, как паспорт или карлист. Газетная статья должна получаться удачной с первого же раза: ведь в конце концов она не какой-нибудь «Милицейский устав»![248] Надо иметь также в виду, что нельзя оставлять «никаких пробелов», под угрозой того же штрафа в две тысячи реалов. Нет, вы подумайте только – дать публике читать газеты с пробелами! Да мало ли что можно вычитать на чистой бумаге!.. Кроме того, следует иметь в виду, что для того, чтобы печататься, надо пользоваться избирательными правами, ибо, в конечном счете, какой может быть талант у человека, который не сумел сколотить себе приличную ренту в шесть тысяч реалов![249]

Учтя все эти многочисленные «в виду», приступим к делу и скажем, что театр во время представления был почти полон (как мы полагаем, в опубликовании этого факта нет никакой опасности). В равной мере и трагедия была полна патриотических намеков. Нам, испанцам, очень нравится свобода, особенно в пьесах. Овации не умолкали: столь полной была иллюзия и так часто повторялось слово «свобода», что любой мог забыть, что дело происходит на сцене. Все это почти походило на истину. Таково магическое действие театра!

Еще одна вещь, также не предусмотренная цензурным уставом, – это сеньор Луна.[250] О нем, как об исполнителе главной роли, говорить разрешается, ибо он не «вопросы религии», не «прерогативы тропа», не «Королевский статут», а игра его не «подрывает основ», потому что в ней вообще нет никакой основы; она не нарушает спокойствия, не преступает законов, не проявляет неповиновения властям, не «скрывается под намеками», а лишь под дурными старинными костюмами; она не «нарушает приличий» и не противоречит никаким обычаям, ни хорошим, ни плохим; она – не «памфлет» и не «клевета», словом, ее ни с какой стороны не касается ни одно «не» из всех бесчисленных «не», какие только существуют в уставе; она тем более не «суверен» и не «иностранное правительство». Таким образом, в роли сеньора Луны есть много пробелов. Нам же предстоит, увы, и в этом отношении выполнить свою роль без пробелов, под страхом лишиться упомянутых выше двух тысяч реалов на первый раз, удвоенной суммы – во второй раз и имея в виду, что, споткнувшись в третий раз, мы получим полный расчет. Мы заявляем это, потому что нам не понравился сеньор Луна: печально, но ничего не поделаешь. Да, мы заметили его рвение и благие намерения. Но этого (нам, испанцам, ныне это понятно более, чем когда-либо) вовсе недостаточно. Его декламация напыщенна и неестественна; его переходы грубы, более грубы и резки, чем цензура. Нам очень жаль, что приходится высказать ему свое мнение, но таков наш долг, и в этом отношении мы являемся лишь выразителями мнения публики.

А в остальном трагедия, не обладающая высокими литературными достоинствами, произвела впечатление, какое можно ожидать от подобного весьма патриотического произведения. Каждый отправился домой с печальным убеждением, что в политике, как и в трагедии, народу труднее всего завоевать свободу. Остается только надеяться, что на этот раз у нашей свободы будет более счастливая судьба, чем в дни Нуманции, хотя это зависит и от нас самих.

Нам показалась весьма посредственной декорация последнего действия, включая статистов и тех девиц с растрепанными волосами, которые визжали в глубине сцены, спасаясь бегством от жестоких римлян, и походили на газеты, преследуемые каким-нибудь уставом.

Занавес, падая, вдруг остановился на полпути, как бы для передышки. Казалось, что он движется по пути прогресса, столь медленно он двигался и так много преград встречал оп на своем пути. Он опускался даже медленнее, чем поднимаются из праха паши отечественные свободы.

Письмо Фигаро к своему корреспонденту, бакалавру [251]