Саттри

Она перевела его через комнату к коечке. Выглядел он словно какой-то средневековый герой, которого ведет черный гномик. Сел на койку и откинулся на спину, ноги на полу. Она сняла лампу и зажгла ее, и вернула на место стекло, и повернулась смотреть на него. На полке над очагом маленькая латунная амфора содержала в себе розу из черного крепа, а еще там стоял на подставке скворец с тусклыми стеклянными глазами, и другие мелкие предметы, шкатулка, подушечка для иголок. При свете лампы стекло зеркала, в котором все это лежало удвоенным, было цвета рейнвейна и все исполосовано мовеином и металлической синевой, с лепестками шелушащихся спектров. Она сделала шаг от очага, и перешла через всю комнату, и вышла. В углу стояла вешалка, вся увешанная целлулоидными птичками, зелеными и желтыми, и, когда дверь закрылась, те безмолвно повернулись от сквозняка, и темные цветы в старом угольном ведерке покачнулись, словно бумажные кобры. Саттри таращился на огонь в железных зубах решетки. Не было ее долго. Вернувшись, она нагнулась взглянуть на него. Он лежал, как и прежде. Тошнота миновала, и он себя чувствовал все более и более отдельным от всего. Он сказал: Мне домой надо идти?

Никакой разницы нет, куда пойдешь.

Он собрался с силами и приподнялся на койке, но, когда уже полусидел, уверенность в том, следует ли ему ходить, покинула его. Казалось, в этом нет никакого смысла. Он снова лег. Немного погодя поднял и ноги на койку, и вытянулся полностью. Смещенье пламен в угольной решетке расцвело на стене, словно биенье далекой молнии. Вдруг показалось, что огонь где-то очень далеко, а сам он в другой комнате. Казалось, он где-то еще. Взглянул на черную старуху. Глаза у нее были закрыты, но, когда он на нее посмотрел, открылись. Она еле слышно шептала что-то сама себе, словно бы молилась, но то не было молитвой.

Что это за дрянь?

Она не ответила. Лицо свое обратила к нему профилем, черный андрогинный силуэт.

Внутри он почувствовал себя полым, и сквозь него, похоже, дул прохладный ветер, как по улице. Дверь ко всему, чем он был раньше, закрылась. Посмотри на меня, произнес он.

Тише, мальчик. Незачем мне на тебя смотреть.

Он вдруг осознал, что сцена эта была прошлым, а он смотрел на ее таявшую действительность, словно наблюдатель из другой комнаты. Затем наблюдал за наблюдателем. Он сознавал свет в комнате и свои руки на железе койки у себя под бедрами, но не мог определить, где он. А потом уже оказался где-то еще.

Задвигался. Он катил обширным бурым кругом, и двигался по спирали наружу, и каждые несколько минут сызнова проезжал то место, где был. Форма огня за решеткой прокатывалась мимо, и сдвоенные чашки света от черных свечей на столе в углу, и увядшее и ссохшееся лицо старой карги. И миновали снова.

Ощутил наложение рук, сухие когти раздевали его. Сердце ему забил собой липкий страх. Неведомо, видели или не видели его глаза. Казалось, у них нет век, и, открытые или закрытые, они все равно созерцали всякое. Его собственная рука, вытянутая его спасти, казалось, утопла в безымянной склизи, и он лежал, как мотылек в тенетах. С нее спадала пыль, глаза ее в красном зареве от очага влажно вращались. Высохшая черная и безволосая фигура поднялась из ее опадшего тряпья, черные и сморщенные кожистые титьки болтались, как пустые кисеты, тонкий и бритвенно-острый палисад ребер, за которым висело сердце еще темнее, пергамент, прилипший к костям, худосочные ноги и бугристые в суставах. Черная преступница, привратница адских врат. Готова пуще некуда. Ее долгие плоские соски раскачивались над ним. Черная и морщинистая кожа шеи, ее докучливый рот на его губах. На свету промелькнул серый и сшитый вручную шрам. Где она выжила в каком-то убийстве. Жестяные фигурки, жабий камень тащились ему по груди там, где свисали у нее с шеи на сплетенных прядях конского волоса. Во дворе услышал он, как вопит птица. Не грачи это в тех обсидиановых зимних деревьях, а птица постраннее, бледные, тощие и саламандровые птицы, что перемещаются ночью, неопаленные, сквозь голубой тигель луны. Саттри изогнул шею подышать. Мертвая вонь постаревшей женской плоти, стоялая сухость. Сухие бородавчатые срамные губы свисали сбоку из ее драных, запятнанных штанишек. Бедра ее раздвинулись с треском раздираемых связок, сухие кости потащились в гнездах своих. Ее ссохшаяся пизда напучилась, открываясь, словно раззявленный рот. Он бескостно забился в хватке мертвенного черного суккуба, заорал сухим и беззвучным воплем. В бледном разливе света пламени на потолке к щелям в высоких углах комнаты опрометью удирали пауки, и позвоночник его высосало из плоти его, и упал он, полязгивая, на пол, словно суставчатая фарфоровая змея.