Саттри

Вдоль по Рыночной улице под навесами селяне сидели на стульях с плетеными сиденьями или на опрокинутых ящиках от персиков или мостились на свинцового цвета крыльях старых «фордов», оснащенных грубыми платформами, сколоченными из досок. Публика паковала на сегодня свое хозяйство, лавки закрывались. Несколько выцветших от солнца маркиз закручивались наглухо. Два подсобника подняли с пешеходной дорожки нищего и определили его в грузовичок. Хэррогейт шел дальше. Сидевший перед корзиной репы старик зашипел ему и показал подбородком, надеясь на покупателя: на его сношенный взгляд Хэррогейт был перспективой не хуже других прохожих. Хэррогейт осматривал канавы в поисках чего-нибудь съестного, выпавшего с грузовиков. К тому времени, как достиг конца улицы, у него уже был букетик ощипанной зелени и битый помидор. Он вошел в здание рынка и вымыл все это в питьевом фонтанчике, обозначенном «Белые», и съел их, бродя по громадному заду с его густой вонью мяса, и провианта, и древесной стружки. В ларьках еще мостились на корточках кое-какие торговцы, старухи с сыромятными лицами и фермеры с их лоскутными загривками. Медоторговец тихонько сидел в безукоризненном синем шамбре, банки его на низком столике перед ним выстроены безупречно, этикетки развернуты к проходу. Хэррогейт прошел мимо, жуя латук. Мимо длинного стеклянного гроба, в котором холодными и золотыми глазами со своих лож из присоленного льда поглядывало несколько тощих рыбин. Над головой в медленном дуновенье от вентиляторов позвякивали ветряные колокольчики. Он толкнул тяжелые двери в конце зала с их столетними наслоениями флотски-серой краски и шагнул в летнюю ночь. Стоя там, вытер руки о свой перед, взгляд притянут загадочными трубками жаркого неона поперек ночи и чириканьем козодоев во взнесенном полумраке городских огней. Мимо со своей тележкой проковылял дворник. Хэррогейт перешел через дорогу и двинулся вверх по проулку. На детскую коляску сплющенные картонки грузило семейство мусорщиков, сами дети носились среди смердящих тухлятиной мусорных баков, как крысы, и такие же серые. Никто не разговаривал. Сложенные коробки они привязали шпагатом, груз рискованный и шаткий, мужчина придерживал его рукой, а женщина потянула коляску вперед, дети же совершали вылазки в мусорные баки и подвальные двери, не спуская при этом глаз с Хэррогейта.

Двигался он переулками и темными уличками к огням улицы Хенли, где раньше заметил церковную лужайку. Там среди прибитых куп флоксов и самшита отыскал себе гнездышко и свернулся в нем. Как собака. В карман себе он уже собрал кое-что, и теперь выложил все это и обустроил подле себя на кромке мульчи, и вновь откинулся на спину в траве. Под спиной своей он чуял рокот грузовиков, проезжавших по улице. Поерзал бедрами. Сложил руки под головой. Нужно опереть друг на друга задранные носки, чтобы громадная обувь не так давила ему на птичьи лодыжки. Немного погодя он ее скинул и снова лег навзничь. К ресницам лип желтый свет фонаря. Он смотрел, как поднимаются и кружат там насекомые. Конус света насквозь прорезала летучая мышь на охоте и всосала их, разлетевшихся в стороны. Те медленно сгустились опять. Вскоре две летучие мыши. Закладывая виражи и раздирая безмятежную жизнь, слетавшуюся, дабы испепелиться в колонне света. Хэррогейту стало интересно, как они умудряются не сталкиваться.

В кустах он сел задолго до полного дневного света, ожидая, когда ему настанет день, чтоб выступить в него, наблюдая, как из тумана на мосту выезжают обманчивые лучи фар и втягиваются мимо в город. Из серой зари развивались очертания. То, что он счел было еще одним обездоленным, нашедшим себе пристанище на траве ниже него, оказалось газетой, прибитой ветром к кусту. Он встал, потянулся и прошел по лужайке к улице, а по ней к Рынку, где уже начиналась всевозможная сельская торговля.

Хэррогейт пробрался меж гниющих грузовичков и телег на обочине, пока не разобрался, как там все устроено, и после этого щуплая ручка его выметнулась, и схватила из корзины персик, и запихнула его в ветроуказатель кармана, свисавший у него в штанине. Не успел он опомниться, как его схватила за ворот старуха и уже лупила его по голове совком для муки. Она вопила ему в лицо и заплевывала табачной жвачкой. Жопа, сказал Хэррогейт, пытаясь вывернуться. Последовал долгий треск чего-то рвущегося.

Хватит уже. Вы мне всю чертову рубашку порвете.

Бом бом бом, твердил совок о его костлявую голову.

Отдавай, горланила она.

Геенна клятая. Нате. Он сунул ей персик, и она тут же отпустила его и взяла персик, заковыляла к своему грузовичку и вернула его в корзину.

Он ощупал голову. Вся она стала узловатой. Срать кирпичами, сказал он. Не так уж мне этой чертовой дряни и хотелось. Безногий нищий, воздвигнутый на доску, как экспонат какой-то отвратительной таксидермии, проснулся, чтоб над ним поржать. Пошел нахуй, сказал ему Хэррогейт. Нищий метнулся вперед на подшипниковых колесиках и схватил Хэррогейта за ногу, и укусил ее.