Савойская терция

Альваро де Санде поспевал всюду, всегда был на самых опасных участках, распухшим языком, хрипом и шёпотом он отдавал приказы, и умирающие от жажды люди, едва ворочавшиеся и переставляющие ноги, отбили все атаки!

Но 29 июля наступил предел. Мучения жаждой пересилили всё. Солдаты окружили своего командующего.

– Веди нас!

– Уж лучше сдохнуть от османской пули, чем медленно иссыхать тут от жажды!

– Веди нас!

– Веди!

– На врага!

К счастью, влаги в теле давно уже не было. А то, старый солдат, заплакал бы, от переполнявших его душу чувств. Но всё-таки, защипало глаза, и Альваро де Санде, воодушевлённый единым порывом своих храбрецов, широко улыбась, поднёс к ним ладонь.

– Лучше смерть, чем бесчестье! Готовьтесь к битве, мои отважные воины, я, поведу вас!

Нашли только одного живого, совсем обессиленного барабанщика. Его поставили в строй, поддерживая с двух сторон. И он, сначала робко и тихо, но потом, вспомнив былое, всё громче и бойчее, забил, заиграл марш испанской пехоты, зовущий на битву.

Османы не ожидали атаки, этих нескольких сотен живых мертвецов, уже давно похоронив их. Но они шли! Сам Пияли-паша, стоял и смотрел, с растерянностью и ужасом, на бредущих, ощетинившихся пиками, христиан. На ненавистные ему их знамёна с крестом. Долго он так стоял, не веря в реальность происходящего.

Инстинкт вёл их к оливковой роще, к колодцам с водой, на первых порах они легко преодолели полчища разбегающихся в страхе врагов. Траншеи, брустверы, рвы, трупы, загрождения из кольев, о Боже, как же невыносимо трудно переставлять ноги… И как хочется пить! Пить! Пить!

Османы опомнились, загрохотали их пушки, стрелки и лучники охватили их с флангов.

И каждый убитый, падая, счастливо шептал:

– Слава Богу! Слава Христу!

Драгут набросился на них со своими алжирцами, шли в атаку, не уступая испанской пехоте в мерной поступи, янычары.

А до колодцев ещё триста шагов! Двести! Редели их ряды, плотнее смыкали строй живые, и они шли! Но враг вцепился в них крепко, не отступая…

Рамиро Менасальбас, обернулся, как-то виновато глянул на него своим окровавленным лицом, и повалился ничком.

Альваро де Санде, сквозь туман и кровавое марево в глазах, увидел перед собой высокий, белый колпак янычара, и рубанул по нему, вложив в удар все свои последние силы. Он пытался ещё раз поднять меч, но его выбили из рук, удар ятагана обрушился ему на плечо, копьём пробили левую ногу, вот оно, оскаленное, беззубое лицо янычара, занесшего над ними руку…и темнота…

Оставшиеся в живых, продержались в крепости ещё два дня, и только на закате 31 июля, когда был убит последний её защитник – капитан Луис Муньес, христианская крепость пала.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Кап…кап…кап… Вот уже на протяжении четырёх лет, ежедневно, он слышит это, ставшее вечным, как…кап…кап… По началу сводившее с ума и изматывающее душу… кап…кап…кап… Но потом ставшее привычным, отчитывающее мгновения его жизни… кап…кап…кап… За день набегает полная плошка воды, поддерживая его силы и не давая умереть от жажды. Кап…кап…кап…

«Что-то сегодня, этот чёрт одноглазый, задерживается с обедом». Но в тёмных углах уже завозились и запищали крысы, почувствовам запах еды.

– Тихо, вы там! А то всех перевешаю! – прикрикнул на них Альваро де Санде.

Он сел на отполированные его телом нары, поплотнее закутался в своё дырявое рубище, и накинул на плечи тонкое шерстяное одеяло. Холодало, шла поздняя осень 1564 года. «Дадут или не дадут мне новое одеяло на зиму?» – занимало его мысли. «Заглянет или не заглянет сегодня в камеру, этот одноглазый урод?» Он вперил взгляд в маленькое окошечко на двери, и это было его единственным развлечением на данный момент.

Наверху гулко бахнула дверь, и по коридору зашаркали знакомые шаги. «Наконец-то!»

Со скрипом окошечко на двери откинулось, и рука поставила на узкую полочку деревянную миску с супом и сухарь. «Сегодня, не заглянул. Ах, ты, циклоп проклятый!» Надсмотрщик, побрезговал, что-то промычал, и не стал забирать полное нечистот ведро.

– Ах, ты, скотина! Мне что, снова в угло гадить? Ведро забери, тварь! Слышишь, ведро забери!

Но окошечко уже захлопнулось, и шаги зашаркали прочь.

– Пёс! Гнида! Ублюдок! Убью! – кричал Альваро, в гулкой пустоте своей камеры. – Ты же христианин! Где твоё милосердие?

Надсмотрщик был таким же бесправный рабом и пленником как и он, был когда-то буйным, пока османы не отрезали ему язык и не раздробили ноги. Буйство у него сразу пропало, и он стал их верным слугой, разносил пищу и иногда убирал в камерах.