Савва Мамонтов

Врубель писал плафон для театра, декоративные панно в особняк фабриканта Алексея Викуловича Морозова — заказ Савва Иванович нашел, — разрисовывал изразцы, расписывал фарфоровые блюда, даже балалайки. Затея с балалайками принадлежала княгине Тенишевой. Балалайками она собиралась удивить Париж, заказала росписи лучшим художникам России, в том числе Репину. Репин ничего не сделал, да еще и возмутился, а Врубель балалайки расписал. Для него не существовало ничего не достойного его великого таланта, ничего низкого. Ныне врубелевская балалаечка, возможно, стоит дороже иных репинских картин, но речь о другом. Речь о том, что картины не написаны. Мамонтов «толкал» Врубеля в дела преходящие. Предложил накрасить декорации для элитного самодеятельного спектакля. Декорации поразили зрителей и даже Коровина, но умерли тотчас, как упал занавес. Наутро их сняли, свернули и выбросили. Ах, если бы сыскался воистину заботливый человек, который предложил бы Врубелю не кусок хлеба и полную свободу, а собор и труд до изнеможения. Микеланджело, расписывая Сикстинскую капеллу, даже спал в сапогах, а закончив дело, снял сапоги вместе с кожей.

Мы знаем цену собора, где трудилась кисть Васнецова, знаем соборы, расписанные Нестеровым. Но нет хотя бы часовенки Врубеля. Кирилловская церковь не в счет, он латал здесь пустоты… Будь у Врубеля собор!.. Но что ставить восклицательные знаки, возводить слова в превосходную степень — нет собора Врубеля, есть врубелевские балалайки, изразцовые камины, есть даже лежанка со скамейкой — это в Абрамцеве, для прихотей его обитателей. Есть чудное фарфоровое блюдо в Ликино-Дулеве. Драгоценности, но для Абрамцева, для Дулевского фарфорового завода, да только не для человечества.

Так что встречу Врубеля и Мамонтова можно считать почти трагедией великого художника.

Теплом мамонтовского уюта он тоже не был обогрет, очень скоро для Елизаветы Григорьевны само присутствие Михаила Александровича стало невыносимым. М. Копшицер причину такой перемены усмотрел в насмешках Врубеля над живописью Морелли, а живопись эту Елизавета Григорьевна ставила очень высоко.

Отчуждение произошло после смерти Андрея Саввича, в Италии, куда Мамонтовы отправились всей семьей, взяв с собой Врубеля. Даже Верушка, которую Михаил Александрович рисовал, а если он рисовал человека, так значит любил его, стала называть своего друга «Монелли». Монелли — по-итальянски воробей, то же что «вробель» — по-польски. Прозвище было местью за Морелли, но Михаил Александрович не обиделся, нарисовал изумительный портрет Саввы Ивановича в черном берете и подписал прозвищем.

В Италии Врубель прожил достаточно долго, писал декорации к «Виндзорским кумушкам». Однако Савва Иванович новую гастрольную труппу набирать не стал, и занавес «Неаполитанская ночь» нашел применение только через несколько лет.

Не картину заказал Мамонтов Врубелю, а всего лишь занавес, и Елизавета Григорьевна тоже, наверное, могла бы заказать картину на религиозную тему, отвлечь от демонов, но ведь не заказала. Вкусы Елизаветы Григорьевны были устоявшиеся, нового искусства не понимала, не терпела. Даже «Девушку, освещенную солнцем» Серова не приняла. Михаил Александрович был для нее пугающе далеким художником.

«Заходили к Врубелю, — писала из Рима Елизавета Григорьевна Елене Дмитриевне, — сделал акварельную голову Снегурочки в натуральную величину на фоне сосны, покрытой снегом. Красиво по краскам, но лицо с флюсом и сердитыми глазами. Оригинально, что ему нужно было приехать в Рим для того, чтобы писать русскую зиму». Холод в этих словах, неприязнь.

И все же 1891 год стал значительным в творчестве Михаила Александровича. Издательство И. Н. Кушнерева пригласило художника принять участие в иллюстрировании юбилейного трехтомника М. Ю. Лермонтова. Николай Адрианович Прахов, живший в это время у Мамонтовых, в «Воспоминаниях о художнике» рассказывает о беседах с Врубелем редактора Петра Петровича Кончаловского. Савва Иванович иногда присутствовал при этих беседах, давал советы иллюстратору. Прахов свидетельствует: Казбича, мчащегося на чудо-коне, Врубель написал с Всеволода, черты его лица узнаются и в «Демоне». Печорин — с моряка Свербеева, гостившего у Мамонтовых. «Тамара в гробу» — рисунок не попал в юбилейное издание — с Верушки. Вот уж счастливая для художников девочка!

Графические работы Врубеля вызывали споры, протесты, даже злобу. Приходилось их отстаивать Поленову, Серову, Коровину. Кончаловский тоже был сторонником художника. Пораженный его дарованием, он упросил Врубеля перебраться в квартиру в доме, где жил сам, и, может, благодаря этой опеке, этой любви, дело с иллюстрациями было доведено до конца.

Петр Петрович поддерживал уверенность в художнике и после выхода книги. Ругань была большая. Дочь Льва Толстого, Татьяна Львовна, писала Репину об этом издании: «Как хороши рисунки Пастернака и Васнецова и как ужасны Врубеля, и как их много!»