Савва Мамонтов

Чуткое ухо Шаляпина уловило самые первые признаки песенной немочи русского народа. Частушка — дитя фабрики, века машин. Перекрывая грохот челноков, гомон толпы, частушка кричит о своем на всю ивановскую, ножом по сердцу режет… По роду своему она злая, но родившись среди доброго племени, преобразилась. Она печаль, она любовь, но прежде всего она — смех. Это предел отчаяния — отвечать поработителям смехом. Потому и забыл фабричный люд долгие песни. Смех — как ножик за сапогом, им орудуют быстро. Плакать тоже коротко научились. Капнула слеза — и довольно.

Дома с полем уберутся
И сидят, как господа,
А я фабричную работу
Не закончу никогда.

Вот что пели на мануфактуре Саввы Морозова.

Господи! Почернело бы сердце Шаляпина, если бы знал, что сталось с его поющим народом.

У поющего народа — душа объята любовью. Народ умолкший — старик, глядящий в гроб. Русский народ — верую, Господи! — не умолкший, а только молчащий. Птицы тоже немеют перед великой грозой. Потом идет дождь, и так дышится легко!

Перед великой ектеньей дьякон умолкает, набирая в грудь воздуха.

Песенная немота нашего народа заказная. Это только так кажется, что сама жизнь убила песню, а читать-то надо — душу. Сколько в том собственной вины, тут и говорить нечего. Скорбь, скорбь!

Народ наш пел и в радости, и в горе.

Даже революция у песенного народа была песенная. Черепа дробили, а пели с притопочкой: «Эх, яблочко, куда ты котишься!» Хватала за душу «Там вдали за рекой»…

Сельскую жизнь вздыбили до основания, а пели еще веселей: «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки». Великая Отечественная война — это не только «Вставай, страна огромная», это — «Смуглянка-молдованка», это — «Соловьи, соловьи», это — «Синий платочек».

Конферансье любили поминать историю нашу песнями: «Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц», «Станем новоселами и ты, и я», «Дорога железная, как ниточка, тянется»… Но вспомните хоть единую песню Перестройки или августа 1991 года…

Частушек сколько угодно. И ни одной песни. Никакой головоломки здесь нет. Все, что делалось, — делалось против русского народа. От его имени, как всегда, но во зло ему, и, хоть почитают его умные народы дураком, он знает, видит, терпит. У него нет пушек, у него одна частушка, и он кричит эту частушку в лицо новым хозяевам, себя тоже не щадит:

Раньше пили каждый день,
А теперь с получки.
Этот с пятнышком на лбу
Нас довел до ручки.

На то они и частушки, чтоб правду говорить. Всю правду…

У русского народа давно нет своих песен. Чужие поет, к себе приноравливая.

Мы обольщаемся, если думаем, что язык наш, русский, великий и могучий, жив. Он умирает, как умирает наша русская песня. И может умереть, если мы всем народом не вернемся на землю, не возродим деревню — наши родниковые истоки.

Первый удар по деревне, из самых лучших побуждений, думая о здоровье народа, о богатстве семьи, нанес… Столыпин. Он, насаждая отруба, изымал крестьянина из общества, превращал в зажиточного, в работящего бирюка. Бирюки не поют, бирюки воют.

Реформа столыпинская, но идея заемная, идея Витте.

Надругательство Сталина над русским крестьянством равносильно вавилонскому пленению, но Сталин, перерезав пуповину старой жизни, сотворил из единоличника колхозника. И народ, выживая, запел. Иные песни. Но запел. И если кто-то усмехается, почитая песню миражом, то Бог ему судья.

В Крыму знал я одного председателя, Гаврилина, из рязанских мужичков, без образования. Когда его прислали в обнищавший колхоз, который легче было бросить, чем восстановить: ни воды, ни скота, людей горстка — он начал с песни. В приказном порядке — уж такие это были времена — устроил хор. Через десять лет в этом поющем колхозе дети учились играть на фортепьяно, рисовали, занимались танцами и балетом в классах с зеркалами во всю стену. Таких процветающих хозяйств в Крыму, с театрами, с картинными галереями, были десятки. И все их богатство стояло на песне, на хорах. В хор собирались нищие, но распевшись, даже и не замечали потом, что женщины все в золоте, а мужчины все с машинами, с особняками. Смешно сказать, особняки навязывали, не больно в них шли, предпочитая жить в квартирах.

Шаляпин является в свет, видимо, лишь один раз. В 1922 году он покинул Россию, но традиции его сохранились и приумножились, а оперное искусство пошло в народ. Утешением русскому сердцу были братья Пироговы, знаменитые Александр и Григорий и менее известные Алексей и Михаил; Василий Родионович Петров, Иван Иванович Петров (Краузе), Максим Дормидонтович Михайлов, Александр Павлович Огнивцев, Марк Осипович Рейзен. Все это великолепные басы, потрясавшие души слушателей не только со сцены, но и по радио. Радио делало певцов своими людьми в каждом доме.

Была эпоха воистину русских теноров Ивана Семеновича Козловского и Сергея Яковлевича Лемешева. Эпоха изумительно искреннего и чистого поклонения певческому дару.