Сажайте, и вырастет

Не теряя времени, мы замораживаемся. Стучим условленным стуком по стенам и трубам отопления, давая сигналы соседям, отвязываем «коней» и сворачиваем их в бухты, и убираем в тайники. Всякий знает, как можно спрятать в Общей Хате три мотка самодельной веревки так, чтобы их не обнаружили при случайном шмоне.

2

Август девяносто седьмого года. В Общей Хате – около сорока градусов. Дышать практически нечем. Прогулка – святое мероприятие. Сто тридцать пять подследственных алчут кислорода. Многие шустро достали пластмассовые ведра, затеяли толкотню возле крана с водой. Кому-то наступили на ногу или на лицо, вспыхнули несколько вялых рамсов, кого-то едва не обварили горячим чифиром. Наконец дверь загремела и открылась.

– Выходим!

Масса возбужденно устремилась в коридор. Остались только спящие и еще шныри, уборщики, – они воспользуются тем, что середина хаты опустела, и выметут хоть какую-то грязь. Остальные спешат на продол и дальше, вверх по лестнице. Все в трусах, в пластиковых тапочках, на шеях полотенца, носовые платки – ими вытирают непрерывно льющийся пот. Тащат мыло, мочалки, ведра с водой. Шум, ругань. Гулко брешет в коридоре конвойный пес, рвется с поводка. Лестницы широкие, как в Университете имени Ломоносова.

Человеческий ручей течет вверх. На четвертом этаже – у всех одышка. Некоторые еле переставляют ноги. Каждый третий то и дело заходится в сиплом кашле. А вот и дворик.

– Это маленький дворик, старшой! Открывай другой! Не пойдем в этот дворик! Не уместимся!

Соседний с нашим дворик на несколько метров шире, и все это знают. Дежурному конвоиру вносится плата по таксе. Радостно толпа перетекает из маленького дворика в соседний, просторный. Там – приятный ток сухого вкусного воздуха. Яркий солнечный свет больно бьет по глазам. Те, кто принес ведра с водой, сняли трусы и стали намыливаться. Остальные наблюдают с завистью. Ведра есть не у всех. В нашей тюрьме летом обладатель пластикового ведра – большой человек.

Некоторые загорают, подставив лица солнечным лучам. В углу черти поджигают кусок подошвы от ботинка, чтобы изготовить сажу – она нужна кольщику, дабы использовать ее вместо краски. Но здравомыслящие мужики немедленно останавливают безбашенных бандерлогов, и те поспешно ликвидируют костер, согласившись с тем, что дышать и так нечем, вонь и копоть не нужны никому.

Двое или трое из тех, кто помоложе, прыгнули, чтобы ухватиться за прутья верхней решетки, и пытаются делать подтягивания. Бывалые арестанты осыпают их насмешками. Летом на общем корпусе заниматься спортом – реальное самоубийство. Нет ни еды, ни воздуха, ни свободного места. Такая физкультура – дорога к смерти.

Я присаживаюсь на корточки возле стены. У нас, дорожников, есть свое, отдельное ведро, но сегодня моется Джонни, а моя очередь настанет в другой день. И я, прислонив к стене тощую спину, молчу и размышляю.

Неужели еще совсем недавно я думал, что в тюрьме возможно тренировать тело и разум? Неужели четыре месяца назад я бахвалился перед самим собой, что тюрьма мне нипочем? Выяснилось, что я сидел не в тюрьме, а в пятизвездочном отеле. В настоящую тюрьму – попал только теперь. Правда, есть и такая тюрьма, из которой я уже вышел, имя ей – наивность. Я закрываю ладонями лицо, чтобы никто не видел, как я смеюсь.

Не проходит и десяти минут, как дверь дворика с протяжным скрипом распахивается, и я слышу крик:

– Рубанов! Рубанов, есть такой? На вызов, срочно! Ничего не понимая, я бреду к выходу, озадаченно размышляя, кому и зачем я мог понадобиться.

– Шустрее, шустрее! – повышает голос вертухай. Я узнаю его – это тот самый кадавр № 1, первый встреченный мною на «Матроске» надзиратель, низкорослый мордвин с коричневыми зубами и черным, как смоль, лихим чубом, торчащим вбок из-под неимоверно засаленной форменной кепки.

– Остынь, начальник, – хладнокровно возражаю я. – Ты хочешь вести меня на вызов в одних трусах? Вернемся в хату, я хоть штаны надену!

– Бегом!

В хате непривычно безлюдно. На тридцати двух спальных местах неподвижно покоятся семьдесят с лишним человек. Свисают тощие серые ноги в язвах и фурункулах, торчат жалкие острые колени, полуоткрытые блеклые рты жадно втягивают воздух.

Большинство из этих людей на протяжении восемнадцати часов подряд стоят, плотно стиснутые в толпе таких же бедолаг, лишь дважды в день на несколько минут присаживаясь за стол, чтобы пожрать прозрачного капустного супу или выпить кружку вторяка – чая, заваренного по третьему или четвертому разу; на прогулку им наплевать; шесть часов горизонтального положения – их единственное отдохновение.

Я торопливо натягиваю штаны и футболку, выхожу на продол, но меня почему-то ведут не наверх, в следственный корпус, а вниз, на первый этаж. Я озадачен еще больше. Зачем? Куда? Скользя пляжными тапочками по прохладному кафельному полу, я мрачно перебираю в уме варианты.