Сажайте, и вырастет

Вертухаю, заглядывающему каждые две минуты в свой глазок — или, правильно, «шнифт», — мы могли бы показаться обитателями купе поезда дальнего следования. Те же тапочки, тренировочные штаны, футболки. Теснота. Примитивный и твердый мужской порядок. Здесь зубная паста, здесь — мусор, здесь — продукты и посуда. Только куда мчался наш поезд?

2

Отчифирившись, Фрол ожил, сделался активным, стал излучать жизнелюбие и бодрость. В такие моменты он не умел пребывать в неподвижности.

— Братаны! — проскрежетал он. — Я тусанусь. Вы не против?

Не услышав возражений, седовласый урка принялся вышагивать взад и вперед по узкой полосе свободного места меж железными кроватями: от края торцевой койки до двери и обратно. Туда пять шагов, назад четыре с половиной, полшага уходило на разворот.

Привычку ходить от стены к стене приобрел даже я. Хотя отсидел всего месяц. Борясь с гиподинамией, я прошагал таким образом многие километры. Кроме того, еще Ницше сказал, что нельзя доверять ни одной мысли, которая рождена не в свободном движении всего тела.

— Слышь, Толстый, — позвал Фрол. — Вчера мы что-то забыли.

Строительный магнат дожевал финальный колбасный отрез и пожал плечами.

— Газета, — осторожно предположил я.

— Точно! — воскликнул Фрол. — Газета! Молодец, Андрюха! Вчера зашла свежая газета! А мы ее не прочитали.

— Ты прав, — кивнул Толстяк. — Это недопустимо. Газета тут же нашлась. В десятиметровом каземате всякий предмет — газета, книга, пачка сигарет, или колбаса, или коробка с чаем — расположен на расстоянии вытянутой руки. Жизнь лефортовского постояльца протекает в положении лежа. Ему достаточно протянуть руку — и вот он уже курит, или жует, или читает.

Безразмерный Вадим с хрустом развернул черно-белые листы.

— Что там? — нетерпеливо спросил Фрол, промеривая шагами свою тропинку.

— Программа телепередач.

— Наконец-то! — победоносно прохрипел уркаган. — А я боялся, что нас оставят без программы… Читай, брат!

— Ого, — сказал Толстый, зашуршав страницами. — Уже, значит, середина сентября? Вроде, недавно лето началось…

— Я же тебе говорил, что тут время летит быстро. Ну, что там? Хорошие фильмы есть?

— Немеряно. В воскресенье, например, кино про американскую мафию. «Крестный отец».

Не снижая скорости, Фрол скривился:

— В жопу фильмы про мафию!

— А чем плохи фильмы про мафию? — удивился Толстяк.

— В жопу американскую мафию! — решительно ответил Фрол. — В жопу ее! Зачем тут, в России, нужны истории про американскую мафию? Знаешь, что такое американская мафия?

— Скажи, — развел руками Толстый, признавая авторитет собеседника.

— Барыги! — четко сформулировал Фрол. — Реальные, конченые, стопроцентные барыги! Спекулянты! Самогонщики! Какое отношение могут иметь барыги и самогонщики к настоящему преступному миру? Никакого!

Урка стремительно шагал взад и вперед, глядя в пустоту, швыряя слова, как карты из колоды.

— Теперь смотри, что происходит: честные граждане смотрят такие фильмы, про отца этого, про гангстеров — и думают, что наш русский преступный мир живет в точности так же, как американские мафиози из кино. Ага. По тем же понятиям! Крестного отца в ручку чмокают! Вот где вред! Вот где — центральная опасность! Забудь о кино про мафию, Толстый! Это вранье! По жизни все не так! В моей стране крестных отцов никогда не было, нет и не будет. Читай дальше.

— Четвертый канал, — процитировал Толстый. — С пяти часов и до позднего вечера передачи про ментов и преступников. «Криминал», потом «Чистосердечное признание», после новостей — «Человек и закон». Потом можно сразу переключиться на третью программу и посмотреть еще «Петровку, 38». А в десять — «Тюрьма и воля».

— Ты шутишь! — воскликнул Фрол.

— Нет, клянусь.

— Пять передач по двум соседним программам! Все на одну тематику! Вот где преступники, — воскликнул Фрол. — На телевидении! Вот где вред!

Вся космогония старого уголовника, простая и радикальная, сводилась к тому, что первейшие и самые крупные негодяи сидят не в тюрьмах, а в офисах, правительственных кабинетах и редакциях газет и телеканалов.

— Телевидение тут ни при чем, — возразил Толстый. — Ты не понимаешь, Фрол. Оно дает ту картинку, которую хотят зрители. Публика желает, чтобы ее напугали твоей физиономией, но одновременно тут же успокоили — все нормально, правонарушитель вовремя пойман. И публике дают картинку. А в промежутках вставляют рекламу про стиральный порошок.

— Ясно, ясно. И все довольны, — задумчиво согласился Фрол. — Криминал ворует, публика смотрит и устраивает постирушки, ребята с телевидения собирают деньги… Слушай, дружище, не обессудь, почеши мне вот тут, между лопаток, ближе к правой… да… ага, здесь… Благодарствую. Что там еще? Толстяк перевернул лист.

— Фильм про людоеда.

— Про людоеда?

— Да. Американский. Послезавтра. По второй программе. В двадцать два ноль-ноль.

— Вот где вред! Про людоеда, значит…

— В чем же здесь вред?

— А ты не понимаешь? Нельзя этого показывать! Нет, можно, конечно. На то она и свобода. Ага. Но — не по телевизору. А за большие деньги, в специальных местах. За забором…

— Как порнофильмы? — предположил Толстяк.