Сажайте, и вырастет

— Например. Ага. И чтоб на том заборе — никаких ярких картинок, и надписи — красным цветом!

Толстяк снисходительно улыбнулся.

— А кто будет определять, какой фильм плохой, а какой хороший?

Фрол развел руками.

— Бабы! Наши сестры и матери! И еще — попы. Специальная комиссия. Пусть вся эта дрянь, наркота, людоеды, маньяки, крестные отцы — все идет через комиссию! А что? Сто уважаемых баб и сто попов. Тайное голосование. Ага. Там все решается: это кино в обычном месте крутим, а это — в специальном закрытом кинотеатре…

— Ясно. — Толстый улыбнулся еще раз. — А кто тогда станет отбирать женщин и священников в комиссию, Фрол? Между прочим, в кино крутятся деньги, немалые! Можно тихой сапой просунуть удобных и нужных людей, и они станут голосовать, как надо, за взятки…

— А за взятки — расстреливать!

— Женщин и попов?

— Да! Да! — с немалой страстью воскликнул Фрол, останавливая свой бег. — А как иначе? Нет, я не могу, я еще замутку чифира организую, а вы как хотите. Расстреливать надо, Толстый, по-любому. Публично. Показательно. Ага. И показывать в новостях. Чтоб позор на всю страну, чтоб он падал на их семьи…

— Ты, Фрол, идеалист.

— Может, оно и так. Но беспредел и душегубство в открытую светить нельзя. А тем более кино про это придумывать. Читай дальше…

Толстяк опустил глаза в газету и пробормотал:

— Странный человек. Сам от мусоров пострадал, всю жизнь по тюрьмам, а призываешь расстреливать…

Фрол посерьезнел.

— На это я тебе вот как отвечу, дружище. Вся моя жизнь — говно и параша. Лучше бы меня расстреляли. Солдатики. Как положено, у стеночки. Лучше бы расстреляли! Спроси меня сейчас — что бы ты выбрал, мил человек, двадцать лет сидеть пятью сроками или вышку, — я бы, дело прошлое, выбрал вышку. Чифир будешь?

— Нет.

— А ты, Будда?

— Благодарю, — вежливо отказался я и отложил в сторону учебник.

Для меня настал черед нового дела. Я вытащил из-под подушки большую тетрадь, снял с полки потрепанный детектив Рекса Стаута (собственность тюрьмы) и стал переписывать книгу от руки.

— Брезгуете, да? — пошутил Фрол. — Ясно. Хрен с вами обоими. Так вот, братаны: лучше благородную пулю поймать лбом, чем всю жизнь по зонам мыкаться. Реально это так. Кого не расстреляли, пожалели — тот потом злобу и говно в себе носит и по белу свету распространяет. В том числе — фильмы снимает вредные. Про людоедов и барыг, про всяких гадов. Был такой Ленин, Владимир Ильич, может, слышали? У нас на зоне, в Потьме, дело прошлое, в семьдесят пятом, в библиотеке только два полных собрания было — его, Ленина, и еще Джека Лондона. Я и того, и того прочел. Больше расстреливать! Так пишет Ульянов-Ленин. В каждой третьей статье — больше расстреливать! Он, гений, в корень глядел. Причину видел. Гнилое семя с корнем выдирать надо. А ты говоришь — кинематограф…

3

В продолжение всей беседы я молча сидел и писал слова в тетради.

В первый же день своей новой жизни, получив, по воле тюремного начальства, двух соседей — взрослых, пятидесятилетних мужчин, — я сразу положил себе за правило нарушать молчание только тогда, когда ко мне прямо обращаются с вопросом или просьбой. В остальное время держал рот на замке. Разгаданный мною принцип тюремного сожительства формулировался просто: живи как хочешь, но не в ущерб другим. Не прикасайся к человеку и к принадлежащим ему предметам. Не мешай ни в чем. Не лезь с советами. Не высказывай мнения. Но и сам занимайся тем, что тебе нужно, своим делом, — никто никогда не станет тебе мешать, отвлекать, если ты сам никому не мешаешь.

— Андрюха, — вдруг спросил Фрол, — что ты делаешь?

— Переписываю текст, — дружелюбно ответил я, — а что?

— Переписываешь текст из книги?

— Да.

— Зачем?

— Хочу кое-что попробовать.

— Например? — настаивал Фрол.

— Почерк изменить.

В серых глазах татуированного старика появилось изумление.

— И как ты его хочешь изменить?

— Полностью.

— Нет, ты не понял. Каким способом?

— Очень просто, — серьезно сказал я. — Каждый день я переписываю одну страницу текста из любой книги. Уже в течение одиннадцати дней. Но пишу не обычным своим почерком, а печатными буквами. То есть я намерен сделать так, чтобы рука — забыла. Отвыкла.

— Понятно, — осторожно прохрипел Фрол, перестал ходить и уселся на свою койку.

Действие кофеина прошло. Теперь завсегдатай лагерей на глазах становился угрюм. Я уже знал, что минут через двадцать его естество потребует новой дозы.

— А зачем тебе это?

— На всякий случай, — уклончиво произнес я. — Вдруг когда-нибудь мне придется отваливать навсегда.

— В бега, что ли?

— Вроде. Толстяк сдвинул белесые брови, сжал губы в нитку и сурово покачал головой.

— Ты тоже насмотрелся фильмов. Не сходи с ума, сынок! Тебе сколько лет?

— Двадцать семь. Мои сокамерники синхронно рассмеялись.