Сажайте, и вырастет

Какое-то время крошечный арестант глядел, не отрываясь, на мои кулаки, изуродованные сотнями ежедневных ударов о каменные полы прогулочных дворов. Я уловил короткую, сильную волну испуга, почти паники. Кулаки, я знал, смотрелись жутко. Кожа на костяшках свисала лохмотьями. Коричневая кровь запеклась. Царапины змеились по запястьям.

— Андрюха! — решительно персонифицировался я, стараясь выталкивать звуки из центра груди, чтобы голос выходил низко и солидно.

— Бергер, Григорий Иосифович, — очень вежливо произнес человечек, проворно, однако с достоинством вскочил и протянул мне ладошку, размером не более сигаретной пачки. Его голос, как смычок — канифолью, сдабривался неопределенным западноевропейским акцентом. — Очень приятно! Пожалуйста, проходите и располагайтесь, как вам удобно…

Я мгновенно осознал, что передо мной — не злой и не агрессивный человек. И явно — в тюрьме новичок. Наше сосуществование обещало быть бесконфликтным и взаимно комфортным.

Одежда нового соседа состояла из футболки и замызганных штанов — некогда светлых летних брюк из дорогой смеси хлопка и полиэстера; такие отлично смотрятся в первые месяцы употребления, но в случае Григория Иосифовича являли собой донельзя заношенное, обвисшее, густо усеянное жирными пятнами рубище с оттянутым задом.

Рост человечка едва превышал полтора метра. Личико — отечное, бесцветное, сплошь покрытое сеткой морщин, — венчали редкие волосики, длиной и цветом отдаленно напоминающие щетину унитазного ершика.

— Откуда сам будешь? — спросил я для старта знакомства.

— Я гражданин Швейцарии, — просто ответил Григорий Иосифович. — Здесь нахожусь пять месяцев. С середины лета. Взят за контрабанду наркотиков…

— Круто, — оценил я. — Пять месяцев? И все в этой хате? Глаза маленького человечка были тоже маленькие.

И очень умненькие.

— Нет, — ответил крошечный контрабандист. — Я сменил уже три камеры…

— А с Фролом и Толстым случайно сидеть не приходилось?

— К сожалению, нет… Помолчали.

— Насколько я понял, это ваши предыдущие соседи? — осторожно спросил швейцарский гражданин.

— Ага.

— Прошу прощения, но нельзя ли мне угоститься одной из ваших замечательных сигарет?

— Без базара, — я протянул пачку. — То есть ради Бога. Человечек с видимым наслаждением вкусил никотина.

— Очевидно, — произнес он, снова устроившись на своем одеяле и подтянув колени к узкой груди, — вам неизвестно, что в этой тюрьме имеется специальный компьютер, и он… посредством особой программы… составляет такой график расселения контингента, чтобы никто из тех, кто сидел вместе, в одной камере, впоследствии никак не пересекался с сокамерниками своих нынешних соседей… Я не слишком путано излагаю?

— Нет.

— То есть эта программа рассеивает каждого подследственного в массе контингента, и, однажды повстречавшись с каким-либо человеком, вы больше никогда не встретитесь не только с ним самим, но и с теми людьми, кто его знает…

— Ясно, — кивнул я. — Я догнал. То есть понял вашу мысль. Нас не только сажают, но и сеют…

Григорий Иосифович из Швейцарии улыбнулся и кивнул, оценив юморок.

Испытанное мною облегчение ощутилось как прыжок в теплую воду. Мне повезло. Мой новый сосед — интеллигент! Теперь я, как Фрол, оккупирую все свободное пространство каземата. Я буду часами расхаживать взад и вперед. Стану мыться под краном, наращивать мускулы, читать книги, конспектировать учебники и вообще делать все, что захочу. Мой сожитель — интеллигент. Он меня поймет. Он всегда уступит мне, он проявит миролюбие, он станет уважать мою точку зрения. А кроме того, его габариты столь малы, что ими, в принципе, вообще можно пренебречь.

— Откуда, извините за любопытство, вам это известно? — осторожно поинтересовался я. — Про компьютер, который «рассеивает»?

— Видите ли, — стеснительно произнес мой новый знакомый, — я, вообще-то, бывший уголовный адвокат. У меня почти десять лет практики… И когда-то, очень давно, в это заведение я приходил не в качестве подследственного, а как защитник… Конечно, тогда компьютеры здесь не применялись… Но принцип рассеивания уже был в ходу…

Я был безумно рад тому, что рядом со мной нормальный, адекватный человек, не испорченный тюрьмой, и наслаждался самыми невинными и незначительными репликами, которыми мы продолжали обмениваться, пока я устраивался на новом месте — расстилал свой матрас и одеяло, расставлял на полке книги, раскладывал тетрадки. Оказавшись в привычной языковой среде, я осознал, насколько успел одичать за какие-то девяносто дней.

Без сомнения, в первые минуты нашего сожительства Григорий Иосифович меня побаивался. Я был выше его, шире в плечах и спортивнее. Но как только я отказался от тюремной фени и вернулся к лучшему русскому языку — языку Пушкина и Гоголя, трех Толстых, Бунина, Набокова и Аксенова, — которым, если честно, и пользовался всю свою сознательную жизнь, — швейцарский Гриша расслабился, задвигался, заулыбался, церемонно испросил у меня ложечку растворимого кофе. И мы стали общаться.