Сажайте, и вырастет

С середины дня я путешествовал в холодной железной коробке один. Потом машина заехала в один районный суд, в другой, в третий и в четвертый – пока не оказалась полностью забита. Узкая, длинная клетка, оснащенная лавкой на восемь компактных задов, вместила семнадцать человек. Меня, сидящего, вжало в самый угол. Ноги пришлось плотно сдвинуть и повернуть вбок, а впоследствии даже посадить на колени молчаливого, явно очень уставшего старика в засаленной шапке-«пирожке». Лицом он здорово смахивал на Фрола. Тюрьма быстро делает людей похожими друг на друга.

Над стариком, приняв всевозможные причудливые позы, нависли другие – кто упирался в низкий потолок затылком, кто держался за соседей, кто балансировал на одной ноге. Водитель фургона, без сомнений, думал о себе, как о пилоте гоночного болида: закладывал виражи, принуждал мотор к ракетно-космическому реву, с адским скрежетом врубал передачи. При резком торможении или, наоборот, слишком резвом, со светофора, старте – все валились друг на друга, врезаясь локтями и лбами в тела ближних и оглашая внутренности ящика оглушительными ругательствами.

– Нормально! – басом прохрипел прямо в мое ухо сосед по лавке – рябой мальчишка в очень чистых брюках и очень грязном ватнике. – Октябрь! Осень! Не жарко, не холодно! Ездить – самый сезон!

– А когда – не сезон?

– Зимой и летом, – авторитетно сообщил сосед. – Зимой – вилы. Мороз. Летом – двойные вилы: жарко и дышать нечем. А сейчас – осень! Нормально! Кайфуйте, бродяги!

– Тоже мне, кайф нашел… – раздраженно, с кавказским акцентом возразили сбоку. – А ты куда лезешь, гуталин?

Среди двух десятков бледно-серых лиц обнаружилось одно особенное, совсем темное. Полумрак делал круглую физиономию африканца отчетливо лиловой – в точности как в песенке Вертинского. Правда, тот лиловый негр был завсегдатай притона из Сан-Франциско, а этот – наоборот, русский арестант.

– Сидеть хочу, – стеснительно ответил темнокожий на ломаном русском и добавил гладко: – Сит даун.

– Импоссибл, братуха! – коротко ответили от самого входа.

Афроарестант досадливо засверкал ярчайшими белками глаз.

– Как тебя зовут? – поинтересовался мой рябой сосед, дернув черного человека за колено.

– Бобби.

– Откуда ты, Бобби?

– Фром Джамайка…

Название зеленого острова в зеленом океане вызвало у рябого романтическое восклицание. Он зачарованно повторил:

– Джамайка! Вот это да! А что ты там делал, на Джамайке?

– Играл в джамайка-сокер, – печально признался лиловый Бобби.

– Это как?

– Футбол, на волейбольной площадке, – объяснил кто-то. – Двое на двое. Лупят ногами через сетку…

– Сильно! – оценил рябой. – А сюда за что попал, Джамайка?

– Кокаин…

– Какого же хрена, Бобби, тебя сюда понесло? – хрипло простонали из гущи тел. – Джамайка-сокер! Здесь люди целый год деньги копят, чтобы слетать на Джамайку и поглазеть, как в футбол через сетку играют! А ты, дурак, все наоборот сделал! Зачем, Бобби, ты приперся оттуда – сюда, когда все нормальные люди валят туда – отсюда?

Афроарестант молчал, явно конфузясь.

– Что там? – спросил тот же голос. – Куда едем, старшой?

– Помолчи, – посоветовал индифферентный из-за решетчатой двери.

– Трудно тебе сказать, да? Куда едем?

– Не разговаривать!

– Слышь, скажи по-человечески! Куда едем?

– Домой.

Толпа радостно взвыла.

Окна в тюремном транспорте не предусмотрены. Направление и цель движения мы могли только угадывать – или прямо спросить у конвоя.

– Успеем до пересмены, – прокомментировал рябой.

– А если не успеем? – осторожно спросил я.

– Будем стоять два часа под самой тюрьмой. И ждать, пока новая смена не начнет прием. В хаты поднимут не раньше, чем в десять вечера…

Очень хотелось есть, спать и согреться.

Несколько дней назад Хватов – в очередной свой визит – предупредил меня, что я обязан не только прочитать пятьдесят семь томов ДЕЛА, но и ознакомиться с приложенными видеоматериалами. «Просмотр, естественно, состоится не в “Матросской Тишине”, а в здании, это самое, прокуратуры. Не тащить же, это самое, ради тебя в следственный корпус тюрьмы телевизор и видеомагнитофон, правильно? Так что собирайся, будь готов, завтра или послезавтра тебя, это самое, закажут “по сезону”…»

Заказали – в четыре утра. В половине пятого – полусонного, с дурной головой – вывели из камеры. Отконвоировали вместе с полусотней других путешественников (подавляющее большинство отправлялось в суды) на первый этаж. Заперли в сборной камере.

Заблеванное, провонявшее хлором и нечистотами помещение с черными стенами, с потолком в разводах, с углами, опоганенными выхаркиваемой туберкулезной мокротой, скоро оказалось забито так, что я не рисковал даже присесть на корточки и простоял, задыхаясь и моргая слезящимися от сигаретного дыма глазами, до девяти утра. В какой-то момент дали пайку, но абсолютное большинство дружно отказалось брать как хлеб, так и сахар. Я поступил солидарно со всеми. Что-то жевать, употреблять пищу в такой тесноте, в запахах испражнений мне показалось абсолютно немыслимым делом.