Сборник "Лазарь и Вера"

Ну-ну... Кажется, Липкин, будучи в командировке, встретил ее в каком-то сельмаге, втрескался по уши, развелся с первой женой... Я клал трубку, давая себе слово больше не звонить, и не выдерживал... Что-то случилось, почему Липкин стал избегать меня... Что?.. Или он в самом деле так занят, и во мне говорит моя обычная мнительность?..

Однажды я все-таки наткнулся на Липкина. Похоже, он был не очень-то рад моему звонку.

— Я все помню, — произнес он сухо. — Вот вернусь из Штатов — и все сделаем, я своему слову хозяин.

— Штаты?.. — Сердце мое рванулось куда-то и полетело кувырком вниз, как бумажный змей у которого лопнула бечевка.

— Когда?.. На сколько?.. Ведь ты обещал, я жду...

— Говорю тебе: вернусь, и все будет о'кей... На сколько?.. На неделю. Вашингтон, Нью-Йорк, Филадельфия. Поездка ответственная, сам понимаешь, требуется подготовка...

Я понимал одно: в конце концов, мне терять нечего. В ту минуту я чувствовал себя Цезарем, переходящим Рубикон, Бонапартом на Аркольском мосту...

— Мы должны встретиться, Боря, — сказал я. — Мне нужно задать тебе вопрос, один-единственный...

— Мы вылетаем послезавтра, — заторопился Липкин, — а завтрашний день у меня расписан...

— Тогда сегодня, — сказал я. — Сегодня, Боря. Сейчас. — Напор, с которым это было произнесено, подействовал. Он согласился. Правда, добавив при этом:

— Жду тебя через полчаса, десять минут — твои. Знаешь, где мой офис?..

11

Дальнейший мой рассказ приобретает характер почти фантасмагорический. Но что делать, если фантастика стала привычным компонентом нашей жизни?.. Начать с того, что улицу Казачью, на которой находился офис Липкина, я никак не мог отыскать, хотя крутился вокруг да около немало времени, пока не выяснилось, что Казачья — это хорошо мне известная

Пролетарская, которой возвращено старое название, эпидемия переименований захлестнула и наши края.

Пролетарская же была мне хорошо известна, здесь в небольшом бревенчатом домике располагалась в прошлом прокуратура, в которую меня приглашали по делу Левина. Было это в семидесятых, в разгар борьбы с «международным сионизмом» и т.д. Органы госбезопасности трудились вовсю. Несколько преподавателей-евреев было изгнано из университета, в том числе и Левин. Истерзанный злобной и лживой от начала до конца кампанией, измученный допросами, обысками, угрозами, заслышав ранним утром вежливый, как обычно, звоночек в дверь и приметив знакомую машину возле подъезда, он выскочил на балкон и кинулся вниз с четвертого этажа.

Левин был другом нашей семьи. Меня вызвали в прокуратуру и дали понять, что причиной самоубийства является психическая ненормальность Левина, якобы зафиксированная врачами, я же со своей стороны должен ее подтвердить. Однако я настаивал на том, что Левин был психически здоров, следствию же надлежало бы установить, с кем встречался покойный в последние дни, не нарушало ли нечто неординарное размеренного течения профессорской жизни... Все это я излагал, исписывая в тихой ярости листок за листком и видя перед собой не сидевшего за столом напротив следователя, украдкой наблюдавшего за мной, а — Левина, которого по дороге из морга на кладбище завезли домой, и гроб, который, не поднимая на четвертый этаж, где он жил, поставили посреди асфальтовой дорожки на две табуретки, — все мы, друзья, знакомые и соседи (Левин был старым холостяком) стояли перед гробом, снежинки падали, не тая, на умело подрумяненные щеки, на гладкий высокий лоб, рассеченный хорошо заметной сквозь грим фиолетовой полосой, на плотно сжатые тонкие губы...

Так что Пролетарская, ныне Казачья, была мне достаточно памятна. Фантасмагория же заключалась в том, что именно на том доме, где раньше находилась прокуратура, я обнаружил табличку с номером, который я разыскивал...

12

Прокуратурой здесь теперь и не пахло. Бревенчатый домик до совершенной неузнаваемости переменил свой вид: стены были выложены мраморной плиткой, окна и двери — сплошное, окантованное сталью стекло, перед входом — ступени из серого гранита, во весь фасад — широкий, обшитый металлом козырек... Перестройка, впрочем, была завершена только наполовину — внутри от краски щипало в глазах, пол пересекали мостки, отражаясь в глянце не успевшего затвердеть лака.

— Я к Липкину, — сказал я вахтерше, сидевшей за тумбой с тремя телефонами, красным, зеленым и белым. — К Борису Липкину, — добавил я, запоздало сообразив, что не знаю ни отчества Липкина, ни официального его положения.

— Проходите, — проговорила вахтерша, с опаской посмотрев на меня, и поправила платочек, по-деревенски повязанный на голове. — Да глядите, не прилипните к полу, — остерегла она меня, поскольку мосток, на который я ступил, едва не опрокинулся.

«Липкин», «липнуть», «прилипнуть» — крутилось у меня в голове, пока я, балансируя руками, добирался по узким дощечкам до приемной. Здесь все сверкало — лак, полировка, стекло. Секретарша средних лет казалась тоже созданной из этих материалов.