Сборник "Лазарь и Вера"

Собственно, что значит — провожать?.. Из школы мы обычно выходили порознь, я — приотстав ровно настолько, чтобы с независимым видом вышагивать от нее в некотором отдалении. Она шла домой в окружении девчонок, они так и липли к ней, так и обволакивали живым облаком, состоящим из непрестанного верещания, смеха, перезвона заливчатых голосов, из мелькания алых, голубых, зеленых ленточек в косичках, из радуги цветастых — красных, оранжевых, фиолетовых — шапочек, из мельтешения бегущих вдоль дороги коричневых и черных чулочков... Там, разумеется, для меня места не было. Иногда Галочка шла вместе с Марией Константиновной, помогая ей нести увесистые пачки тетрадей с нашими контрольными и диктантами. Осенью шоссе покрывала кисельная гуща грязи, к ней зимой примешивалась скользкая наледь, и когда я видел издали, как Галочка несет в одной руке портфель, а в другой — перевязанную бечевкой пачку тетрадей, а ботики ее с бархатными отворотами хлюпают по лужам или оскальзываются в густой жиже, все во мне рвалось догнать ее, выхватить портфель, тетради, укрыть от дождя, от ветра, от клубящегося над дорогой тумана, бог знает от чего еще... Но преодолеть себя я не мог.

Мы шли мимо гигантских секвой — «мамонтовых деревьев», прокалывающих пирамидальными вершинами низкое небо, шли мимо низкорослых кустов лавра, мимо грустно примолкших сосен, мимо банана, укрытого на зиму чехлом, мимо елей, обметанных голубым не тающим инеем... Все казалось продрогшим, сжавшимся от холода, от зябкой, повисшей в воздухе сырости, особенно по сравнению с оранжереей, мимо которой мы проходили тоже, — там, за стеклом, расправив широкие крылья, будто готовясь взлететь, нежились пальмы, журчали фонтанные струи, гомонили птицы... Случалось, в провал между туч заглядывало веселое крымское солнце — и в один миг все менялось: каждая капелька, повисшая на листике, загоралась огнем, каждая иголка начинала искриться, откуда-то слетались птицы, щебеча, посвистывая, передразнивая друг друга... Но солнце пряталось — и все это великолепие гасло, мир затягивался серой слезящейся мглой...

Бывало, и я возвращался домой, затянутый водоворотом буйной мальчишеской ватаги, орущей, дерущейся, на ходу вышибающей из рук друг друга портфели, норовящей в любой момент поставить подножку или затеять кучу-малу... Но чаще плелся я в одиночестве, следя за мелькающим впереди малиновым галочкиным беретом, за статной ее фигуркой, пружинисто вышагивающей вдоль шоссе. Порой до меня, как золотые брызги, долетали обрывки ее щедро рассыпаемого смеха... Знала ли она, что я тащусь где-то позади?.. Наверное, знала. Не зря перед тем, как нырнуть в сумрачный четырехугольник своего подъезда, Галочка оборачивалась и махала мне портфелем. По лицу ее при этом пробегала короткая, загадочная улыбка. Я пытался понять ее смысл — и не мог. Так ловят и не могут поймать на стене солнечный зайчик...

Между тем, на следующий год Галочку перевели в музыкальную школу, в Ялту, и она ежедневно ездила туда на автобусе, помимо портфеля еще и с огромной черной папкой для нот. Рядом со мной сидела теперь тощая долговязая девчонка с ядовитыми зелеными глазами. У нее были жиденькие, в мизинец толщиной, косицы какого-то пыльного цвета и в них — зеленые ленточки, которые постоянно распускались и свисали с узких плеч и длинной, по-змеиному гибкой спины. Вдобавок она обычно носила зеленые платья, а со мной не столько разговаривала, сколько шипела, и это шипенье делало ее еще более похожей на змею. Но будь она хоть Василисой Прекрасной из только что вышедшего фильма, все равно ей было не сравниться с Галочкой... И она, заняв галочкино место, чувствовала это и потому, наверно, срывала на мне свою злость.

Однако нет худа без добра. Мы стали видеться дома — даже чаще, чем прежде. Придя к ней, я усаживался в уголке, там, где обитали ее куклы, где они располагались за маленьким круглым столиком, заставленным кукольным чайным сервизом, или возлежали на своих кукольных кроватках или диванчиках, укрытые атласными кукольными одеяльцами, или ходили в гости друг к другу, степенно держа за руку совсем уже крохотных куколок, то есть своих детей. Раньше мы играли в эти ее куклы (было ли что-нибудь такое, в чем я не покорился бы ей?..), но как-то раз, произнеся обычно мало что значившее для обоих словосочетание «наши дети» (речь шла о куклах, у которых мы были родителями), она вдруг смутилась, вспыхнула и выскочила из комнаты. Я бросился за ней, ломился в дверь, которую она крепко держала с другой стороны. Внезапная догадка обожгла меня, но я не поверил ей...

С тех пор мы перестали играть в куклы, и теперь я сидел посреди галочкиного кукольного царства, читая какую-нибудь книжку, и не столько читая, сколько слушая, как Галочка колотит быстрыми, пока еще не очень гибкими пальчиками по клавишам, заставляя их твердить одни и те же гаммы и, как бывало в школе, по временам показывая мне язык.