Сборник работ. Двухтысячные

Очень трудно было найти издателя. Нашла — Ирбитский государственный музей-заповедник, его директор — Валерий Карпов. Оформить книгу согласился Борис Жутовский. Сейчас Эмилия Владимировна читает вторую корректуру. Как, думаете, будет называться книга о человеке, отсидевшем 13 лет в лагерях, которого похоронили было как бомжа? Которого именно лагеря и ссылки лишили наследников, что его чрезвычайно огорчало, почти мучило.

Книгу назвали «И все-таки я счастлив». А почему нет? Любил и был любим. Хоть и под старость, но объездил всю Россию и увидел в ней, в природе и в людях, больше, чем каждый из нас.

В связи с Цупом я думаю: беда не в том, что рождаемость в России падает, а в том, что дети не рождаются — у лучших.

И художественное наследие Дмитрия Павловича Цупа оказалось при деле. Эмилия Владимировна списывалась, созванивалась с музеями. Из Смоленского Государственного музея-заповедника привезла искусствоведа. В результате работы Цупа разошлись по всей России, в лучшие музеи Петербурга (включая Русский музей), Ярославский художественный музей, Вологодскую картинную галерею, музей-заповедник Ростовского кремля, Ивановский и Красноярский художественные музеи…

— Мэр города Чайковского Пермской области выделил машину, и ко мне приехала директор местной картинной галереи Антонина Камышева. Ехала две тысячи километров, а у нее ноги перебинтованы из-за сосудов. Провинциальные музейщики — самоотверженные люди. Она и шофер жили у меня. Я свела Антонину с двенадцатью художниками, и каждый что-то подарил. Она увезла и три Васиных работы.

А на следующий год она приехала в Петербург просто так — чтобы с Васей мне помочь…

В течение семи лет после смерти Дмитрия Павловича в каком-нибудь из музеев России обязательно проводится его персональная выставка. Остались рисунки ссыльных лет на обломках картона, на клочках бумаги, и им нашлось место — на выставке «Реквием» в Петербурге, в Фонтанном доме, в музее Анны Ахматовой.

— Иногда возвращаюсь из издательства — дома сын поддежуривает — усталая, ни на что уже нет сил, а на двери висит объявление: «Эмма, сегодня борщ не вари, у меня есть».

* * *

Десятилетиями нас воспитывали на подвигах, даже в мирное время. Но подвиг — не мера в жизни. Один раз можно все, один раз и трус может оказаться героем. Куда важнее подчинить себе ежедневную судьбу, когда она против тебя, и не бороться за жизнь, а жить.

— Я бываю и счастлива. Когда вырываюсь на волю. В переполненных автобусах и трамваях, в давке, или когда в слякоть, в дождь шлепаю по Невскому — это праздник для меня. Смотрю, слушаю, наблюдаю.

* * *

Пожить бы в этом петербургском доме в награду за что-нибудь.

У меня, как почти у каждого — свои грехи. Петербургская подвижница стала мне укором: я не знаю, искупимы ли грехи мои — вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, днем и ночью и во все часы и минуты жизни моей до настоящего дня и часа.

2003 г.

О личностях

Бунтарь-одиночка

Земля прозрачнее стекла,

И видно в ней, кого убили

И кто убил: на мертвой пыли

Горит печать добра и зла.

Поверх земли мятутся тени

Сошедших в землю поколений…

Арсений ТАРКОВСКИЙ

Возможно ли, смыв с рук густую кровь соотечественников после Гражданской войны, без передышки начать строить счастливое будущее? Маститый вождь немецкой социал-демократии Каутский нашел точные слова: «Зверь лизнул горячей человеческой крови…»

Это прогноз на весь российский XX век.

Красный террор, организованный голод после Гражданской, церковники, буржуи, кулаки, шпионы…

Когда все огромное поле России оказалось выжжено, большевики взялись за своих, самых верных.

Собственно говоря, после Гражданской войны прошло всего-то полтора десятка лет — и распорядители новых зверств, и их исполнители остались все те же: не состарились, лишь заматерели.

1937 год — это кровавое похмелье Гражданской войны.

Ищу человека