Сборник работ. Семидесятые

Дед снова вспоминает Шурочку и себя молодого — лучший гармонист в округе, с десяти лет на всех свадьбах во всех деревнях, свой, званый. В Борщах, Романове, Заозёрье, Грибнах. Как-то в Демидовом хуторе в четырех километрах от его деревни Арлеи увидел новенькую. Узнал — из Ленинграда, отца-большевика замучили в царской тюрьме, мать умерла уже здесь, на хуторе, и она, сирота, осталась тут у родственников. Первый гармонист и красавица, каких свет не видал, не могли не повстречаться. Против воли крутого отца решил жениться. «Уйду из дому»,— пригрозил. Не захотел отец терять кузнеца в доме: «Вези, будем глядеть». Запряг скорехонько лучшую отцову лошадь… Летели — в одной руке вожжи, другой — Шуру к себе прижал… Этому без малого пятьдесят лет. Пятьдесят! Была осень, уже убрали лён, была грязь и был дождь. И она сидела с ним рядом в самотканом полотняном платье.

…Нет, не отдаст он дочкам ни одного метра в избе. Сам её срубил. Отсудили теперь у него дочки кухню, кладовую… Вырастил, выучил на свою голову. Нахлебницы, иждивенки… Дед устало прикрывает глаза и видит, как длинный товарный поезд — весь из ленинградцев — подъезжает к Финляндскому. Поезд — в плакатах, в цветах, на вокзале оркестры. Это встречают победителей, и он, танкист-механик Колдуненко тоже — победитель. Кругом — веселье, и он — с гармонью: все, как на деревенской свадьбе.

Константин Иванович лезет в комод и достаёт из нижнего ящика жёлтое письмо «6.07.1945 г. Дорогой старшина, Колдуненко Константин Иванович! Спасибо Вам за верную службу Родине. Уехав к своей родной любимой семье…» Была семья, да вся вышла. Колдуненко пропускает абзац. «…До свидания, боевой товарищ! Счастливого пути!!! Ком. в/ч полковник Ураган».

Хорошее письмо, старик его всем знакомым и гостям показывает, потому что оно ему вроде как медаль. Он ещё раз читает: «Не забывайте о своей части, поддерживайте связь». Слова эти он понимает как «можно бы и пожаловаться…». Но куда писать? Живы ли, померли те, кто воевал с ним? И где сейчас тот полковник Ураган?..

«В газету «Известия»…

Он переписывает все, что написал в областной суд, и добавляет главное. Про Шурочку, жену. «Мать, конечно, нигде не работала, была на моем иждивении». Все. Точка.

…За тонкой стеной покойно, сыто спит, не шевельнется Клава, молодая его новая жена.

* * *

Неприятно то уже, что после жалобы отца в газету ей, дочери, приходится объясняться, вроде как оправдываться. В чем?

«Уважаемая редакция!..».

Мария Константиновна не знает, как чужим незнакомым людям объяснять свою жизнь. Мама была сирота, отец из богатой семьи — наверное, с этого надо начать. «…Маму взяли в семью вроде как из милости, как батрачку. Отец, получается, вроде как купил её красоту и всю жизнь потом попрекал: голытьба…» Отец даже по имени маму редко звал. Все — «эй, ты!» «Эй ты, я — в гости» или «на свадьбу…» Гармонь в руки и пошёл. И никогда маму с собой не брал. «Меня звали, не тебя». Однажды вот так ушел и вернулся через четыре года. И потом, всю жизнь гулял, но не так затяжно. Воевал отец честно, тут что правда, то правда. «Страх за жизнь, общие лишения (мы с мамой оказались в оккупации, сестру угнали в Германию) вроде бы примирили маму с отцом. В 1945-м стали строить дом, работали все: отец, мама, сестра. Сами пилили лес, сами таскали, укладывали по венцу в неделю…»

Мама-то за всю жизнь с ним ни разу, кажется, не улыбнулась. Отец считал себя и хозяином семьи, и кормильцем. Но ведь и мама всю жизнь работала и на лесозаводе, и посудомойкой, и в прачечной.

Про себя, про подснежную клюкву писать ли?.. Каждый год в мае, ещё не сходит вода, она уже отправляется в лес. С мая начинается подснежная клюква. Потом до июля собирает чернику. Брусника хоть и осыпается, но держится до августа, пока не сожжет её солнце. А в сентябре приходит черед осенней клюквы. Каждый день с малых лет уходила она в лес, двенадцать километров туда, двенадцать — обратно. Да обратно-то тащила по пуду ягод… Да возвращалась-то огородами, задами шла, стеснялась соседей до слез. Как будто на продажу, значит ворованное. А ведь и вся деревня лесом кормилась. Однажды мама с ней пошла, снег ещё не сошел, обе в ботиночках по болоту хлюпают, продрогли, промёрзли. Мама домой стала звать, плохо себя почувствовала, а Мария о себе подумала: а как же я, такая маленькая и каждый день хожу. И никто меня не пожалеет. Вернулись, у мамы — радикулит. Слегла. И в тот вечер стыдно Марии стало, и до сих пор стыд этот не прошёл, что тогда на болоте она себя, не мамулю, пожалела…

Марии Константиновне очень хочется написать обо всем этом, но — зачем… Прочитает письмо чужой человек, который, наверное, не знает даже, что есть такая подснежная клюква, вкуснее и слаще осенней. Лучше — по делу: «У нас с сестрой уже давно свои семьи,— пишет она вместо всего этого, — а мы почти ни разу не были в отпуске. Каждый раз приезжали к отцу косить сено. И в субботу приезжали, и в воскресенье. С утра до вечера…»