Сборник рассказов

Но сначала я не понял, что я читаю. Слюни забеременевшей гимназистки («разноцветные стеклышки»)?.. Но автору глубоко за семнадцать. Стихотворения в прозе? («ядовитый мячик метался по экрану», «кривым лучом исчезает в кабинете»). Тогда где ошеломляющие картины природы, дроки, кувшинки, утра в сосновых борах, «великий» и «правдивый»?.. Новеллы? («короткий рассказ с динамичным сюжетом» по Квятковскому). Тогда где сюжет, развязка, катарсис и прочие литературоведческие шалости? Я читал как профессиональный литератор. И понял, что я делаю какую-то непонятную мне самому ошибку. Потом стал читать как просто читатель. И тут до меня стала доходить «эта странная механика». Я понял, что читаю какую-то прозу, которая мне странным образом нравится и по какой я что-то в последнее время заскучал. После Хемингуэя, Мериме, Гоголя, Куприна, Мелвилла… Где автор волен отпрыгнуть от фабулы, даже вроде бы и от сюжета, и впасть в ересь непреодолимых ассоциаций, ввернуть эссе страниц на пять и вернуться к ноздревским шашкам опять. Или начать про балаклавских котов, а закончить ужасными листригонами.

Подобрать термин к этой прозе? Подбираю: ассоциативная новелла. Где ассоциации — не поток сознания в кабинете психоаналитика, но точный выстрел стрелка-радиста, у которого ухо — в наушнике неясного гула, а палец — на спусковом крючке того самого великого и могучего. Которому еще никто не дал определения. Это — язык. Все знают, куда ведет эта дорога. Для стилиста — к «океану смертей». Но меня до сих пор поражает в них беззащитность и точность высказывания. Как звездное небо над головой.

Это здесь.

Александр Еременко

Эпитафия

Чекушка до краев наполнила четыре рюмки. На одну положили кусок серого хлеба…

— Ну, помянем…

Куриные окорочка, вареная картошка, салат: огурцы, помидоры, лук — девушки с аппетитом закусывали.

— Памятник ставить пора.

— Ага.

— У Федора закажем, в Мироновке. Из черного гранита…

— Может, крест?

— Креста на нем не было…

— И не будет…

— Да, не-е, памятник надо. От троих все-таки. Одни мы у него…

— Это он у нас один! Кобель.

— Не надо так… сейчас…

— Сами мы, девки, виноваты. Гнать его надо было. Договориться и гнать к черту.

— Зато мальчишки дружат…

— А что им не дружить. В одном классе…

— Они и после школы — втроем…

— Это — да…

— Так, насчет памятника… Я выходная завтра… Съезжу, закажу, чтоб не откладывать… Деньги лежат…

— Молодцы мужики — собрали. Уложимся.

— На памятнике написать что-то надо, ну, кроме имя-фамилия…

— «Дорогому, любимому мужу».

— И моему «дорогому, любимому мужу».

— И моему…

— Так не бывает.

— Ну вот, приехали — «не бывает». Все знают, что он к нам троим ходил. И дети, опять же…

— «Трое в лодке, не считая собаки».

— Кобеля…

— А что, надо было нам всем вместе жить. А то бегал, бегал… и добегался…

— Ага, а он бы еще на стороне троих завел.

— Не завел бы. У него, кроме нас, никого не было…

— Он мне как-то раз сказал, что всех троих взял бы к себе… В шутку вроде, но с грустью получилось…

— Сейчас бы я согласилась, а тогда — нет.

— И я бы согласилась…

— Не хватило нам мудрости…

— Или дурости…

— Может, «помним и скорбим»?

— Так все пишут…

— «Вы, листочки, не шуршите, Алексея не будите».

— Ага. «Как хочется кричать от боли, что нет тебя на свете боле»…

— Надо так, чтобы все видели, что от нас.

— Ну, да, чтобы официально… хоть, после смерти…