Сборник статей и интервью 1995-2000гг.

Б. К.: Дело в том, что у культурных структур есть своя логика инерции. Вопреки тому, что мы находимся в Буркина-Фасо, Катманду или в каким-либо другом веселом месте, культурные системы продолжают воспроизводить логику прогресса. Пример: сейчас в России количество студентов на душу населения выше, чем в советское время. 250 студентов на 10 тысяч населения! Конечно, это связано также и с тем, что возникло много новых и не всегда апробированных учебных заведений, и с тем, что общее качество образования в целом упало, но упало оно не настолько, насколько оно должно было бы упасть в ситуации, когда спроса на этих людей в обществе уже нет. Стране они не нужны, а система продолжает работать! И подобная ситуация обладает колоссальной подрывной силой. Ведь эта масса образованных людей стоит перед альтернативой. Либо они должны окончательно смириться с тем, что образование им не нужно и морально девальвировать его значимость, либо они должны попытаться - а речь ведь идет о людях молодых и, следовательно, с завышенной самооценкой - переделать общество так, чтобы оно начало испытывать в них потребность.

Х. Ж.: То есть новый 1968 год?!

Б. К.: Да. Ведь накапливается колоссальный подрывной потенциал, хоть это новое поколение и формируется как деполитизированное. Значит ли все вышесказанное, что интеллигенции больше нет? Да, на данный момент можно это констатировать. Но сие не значит, что она не может возродиться. И тому есть прецеденты. Ведь в советский период - после гражданской войны и сталинских чисток - свидетельство о смерти русской интеллигенции можно было выдавать с большими основаниями. Однако потом возникла советская интеллигенция. И если она действительно вернется, то интеллигенция, по-видимому, будет похожа на то, что Грамши называл «органической интеллигенцией»: для него это был совершенно абстрактный конструкт, но в России он может реализоваться. Подтверждением тому являются три обстоятельства, два из которых я уже описал выше - это, во-первых, стихийное формирование нового единого культурного контекста и, во-вторых, переизбыток образованных людей, которые могут почувствовать себя интеллигентами. Наконец, есть и третье обстоятельство: широкие слои образованного класса вдавливаются ныне в социальные страты, ему традиционно не свойственные и чуждые, - от среднего бизнеса до «челноков», что способствует формированию совершенно новых субкультур, которые и могут стать основой формирования органического интеллектуала.

Х. Ж.: Каковы же культурные задачи, что предстоит решать новому органическому интеллектуалу?

Б. К.: Могу сказать, что, помимо 1968 года, есть еще одна аналогия тем процессам, свидетелями которых мы являемся. Это Латинская Америка 50-х годов! Ведь новый латиноамериканский роман рождается в очень похожей ситуации. Общество находится в состоянии длительного упадка, видны провал модернизационной утопии, нарастающая маргинализация. И все это - при сохранении довольно мощного культурного слоя, вышедшего еще из XIX века, но который уже не живет в культуре XIX века. Иными словами, взрыв может быть не только социально-политическим, но и социально-культурным.

Однако этот взрыв должен привести к сносу всех культурных стереотипов, рожденных медиа-технологами. Ведь симптоматика Пелевина именно в том, что он дал описание рожденных медиа-культурой стереотипов, но при этом никаких иных культурных технологий у него нет. Следовательно, открывается поле для реализации совершенно новых культурных задач, а потому нас ждет интересное десятилетие. Предвидеть же эти новые культурные и политические формы очень трудно: ведь если начало ХХ века во многом опиралась на векторы, обозначенные в веке XIX, то ныне все начинается почти на пустом месте.

Х. Ж.: В какой мере описанные выше симптоматика и перспективы суть явления сугубо локальные, а в какой они носят глобальный характер?