Сборник стихов

Он не умел крутить «солнышко» на качелях и боялся взрывать за стройкой карбид,
у него был тяжёлый советский велик —
от двоюродных братьев доставшийся инвалид.
К тому же он посещал воскресную школу, где давали пряники и тёплое молоко,
ему никогда не хватало на жвачку и колу, и всё, что носил он — было слегка велико.
Там, где я вырос, считалось совсем беспонтовым
с такими дружить. У него было много книг,
мы сошлись на Стругацких, я брал том за томом:
Жука в муравейнике, Град обречённый, Пикник…
Недавно, приехав туда на праздник,
я узнал, что он умер. «От синьки скопытился чёрт», —
сообщил мне случайно встретившийся одноклассник,
ставший ментом и с шахи пересевший на форд.

«Я иду мимо школы 6-ой — в просторечье — „дебильной“…»

Я иду мимо школы 6-ой — в просторечье — «дебильной».
Отправляет сюда город мой, обветшалый и пыльный,
недоумков своих на постой.
Здесь беседка-грибок со скамейкой и гном из фанеры
зазывает на школьный порог — ручки сломаны, как у Венеры,
покосился, поблёк.
Солнце выжгло листву, прошуршу до конца сквозь аллею,
где воспитанники наяву приобщаются к пиву и клею.
Я неправильно как-то живу.
У кого поучиться, в какой такой школе дебильной? Не знаю.
Расскажи-ка мне, гном расписной, ну хоть ты, пока здешний вдыхаю
тёплый воздух, дымок торфяной.

«Неудобный русский язык во рту, поперёк гортани рыбий костяк…»

Неудобный русский язык во рту, поперёк гортани рыбий костяк.
Колотящийся в горле комок-колтун, трудный предродовой моих слов натяг.
Неудобный язык то податлив, то с головой окунает в окунью немь,
И не знает, лёжа на дне никто — в невод вынырнет, в явь ли, в невь.
Неудобный язык различит на вкус чернозём, чёрный хлеб и чужой стишок
Из неровных слов, что, слетевши с уст, только воздух ткнул и тоску прижёг.

«Подсолнечная лузга…»

Подсолнечная лузга,
вечер, подъезд, тоска.
Под окнами мелюзга
лепит снеговика.
Пьянёхонький городок
лежит меж больших дорог:
хрущёвки и гаражи,
лежи, не вставай, лежи.
Свалки, заводы, поля —
малая это моя
родина и земля,
коей обязан я.
На корточках пацаны,
пальцы обожжены —
«Прима» у них в чести —
больше не наскрести.
Ленивая болтовня,
о том, «что „мерин“ херня,
в сравнении с „бэхой“, бля».
Молчу и киваю для
того, чтобы быть своим.
Глаза выедает дым
и тоненький свет щелочной;
я свой среди них. Я свой.
Завтра в школу попру на холодном ветру,
серый колется шарф,
шарк по наледи, шарк.
Вечер. Декабрь. Тоска.
Под окнами, вполголоска
матерясь, мелюзга
строит снеговика.

«Ох, не выбраться, чую, из скворечни-Москвы…»