Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове

- Как теперь нам писать? - сказал мне Ильф во время последнего пребывания в Париже. - "Великие комбинаторы" изъяты из обращения. В газетных фельетонах можно показывать самодуров-бюрократов, воров, подлецов. Если есть фамилия и адрес - это "уродливое явление". А напишешь рассказ сразу загалдят: "Обобщаете, нетипическое явление, клевета..."

Как-то в Париже Ильф и Петров обсуждали, о чем написать третий роман. Ильф вдруг помрачнел:

- А стоит ли вообще писать роман? Женя, вы, как всегда, хотите доказать, что Всеволод Иванов ошибался и что в Сибири растут пальмы...

Все же Ильф оставил среди множества записей план фантастического романа. В приволжском городе неизвестно почему решили построить киногород "в древнегреческом стиле со всеми усовершенствованиями американской техники. Решили послать сразу две экспедиции: одну - в Афины, другую - в Голливуд, а потом, так сказать, сочетать опыт и воздвигнуть". Люди, поехавшие в Голливуд, получили страховую премию после гибели одного из членов экспедиции и спились: "Они бродили по колено в воде Тихого океана, и великолепный закат освещал их лучезарно-пьяные хари. Ловили их молокане, по поручению представителя Амкино мистера Эйберсона". В Афинах командированным пришлось плохо: драхмы быстро иссякли. Две экспедиции встречаются в Париже в публичном доме "Сфинкс" и в ужасе возвращаются домой, боясь расплаты. Но о них все забыли, да и никто не собирается строить киногород...

Романа они не написали. Ильф знал, что он умирает. Он записал в книжке: "Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло".

Евгений Петрович писал после смерти Ильфа: "На мой взгляд, его последние записки (они напечатаны сразу на машинке, густо, через одну строчку) - выдающееся литературное произведение. Оно поэтично и грустно".

Мне тоже кажется, что записные книжки Ильфа не только замечательный документ, но и прекрасная проза. Он сумел выразить ненависть к пошлости, ужас перед ней: "Как я люблю разговоры служащих. Спокойный, торжественный разговор курьерш, неторопливый обмен мнений канцелярских сотрудников: "А на третье был компот из вишен". "Мы молча сидели под остафьевскими колоннами и грелись на солнце. Тишина длилась два часа. Вдруг на дороге показалась отдыхающая с никелированным чайником в руках. Он ослепительно сверкал на солнце. Все необыкновенно оживились: "Где вы его купили? Сколько он стоит?" "Зеленый с золотом, карандаш назывался "Копир-учет". "Ух, как скучно!" "Открылся новый магазин. Колбаса для малокровных, паштеты для неврастеников". "Край непуганых идиотов..." "Это были гордые дети маленьких ответственных работников". "Бога нет! - А сыр есть? - грустно спросил учитель".

Он писал о среде, которую хорошо знал: "Композиторы ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге". "Это было в то счастливое время, когда поэт Сельвинский в целях наибольшего приближения к индустриальному пролетариату занимался автогенной сваркой. Адуев тоже сваривал что-то. Ничего они не наварили. Покойной ночи, как писал Александр Блок, давая понять, что разговор кончен". "В каждом журнале ругают Жарова. Раньше десять лет хвалили, теперь десять лет будут ругать. Ругать будут за -то, что раньше хвалили. Тяжело и нудно среди непуганых идиотов".

Записные книжки Ильфа чем-то напоминают записные книжки Чехова. Но "Душечки" или "Крыжовника" Ильф так и не написал: не успел или, по скромности, не решился.

Евгений Петрович тяжело переживал потерю: он не только горевал о самом близком друге, он понимал, что автор, которого звали Ильфпетров, умер. Когда мы с ним встретились в 1940 году после долгой разлуки, с необычайной для него тоской он сказал: "Я должен все начинать сначала"...

Что он написал бы? Трудно гадать. У него был большой талант, был свой душевный облик. Он не успел себя показать - началась война.

Он выполнял неблагодарную работу. Во главе Совинформбюро, которое занималось распространением информации за границей, стоял С. А. Лозовский. Положение наше было тяжелым, многие союзники нас отпевали. Нужно было рассказать американцам правду. Лозовский знал, что мало кто из наших писателей или журналистов понимает психологию американцев, может для них написать без цитат и без штампов. Так Петров стал военным корреспондентом большого газетного агентства НАНА (того самого, которое посылало Хемингуэя в Испанию). Евгений Петрович мужественно и терпеливо выполнял эту работу.

Мы жили в гостинице "Москва"; была первая военная зима. Однажды погас свет, остановились лифты. Как раз в ту ночь привезли из-под Малоярославца Евгения Петровича, контуженного воздушной волной. Он скрыл от попутчиков свое состояние, едва дополз по лестнице до десятого этажа и свалился. Я пришел к нему на второй день; он с трудом говорил. Вызвали врача. А только ему полегчало, как он сразу начал писать про бои за Малоярославец.