Сброшенный корсет

— Не Бог, а дух, — проревел генерал.

— Дух? Какой дух?

— Кавалерийский дух! Он у нее отсутствует!

— Понимаю, не хватает кавалерийского духа, — успокаивающим тоном проговорила Эрмина, — но что значит…

— Не доводите меня до бешенства, — разозлился Зольтан фон Бороши. — Выросли в гарнизонном городе и не знаете, что такое кавалерийский дух.

— Конечно же, знаю.

— Габор! Поди-ка сюда! Изложи дамам урок по теории, — и, заложив руки за спину, он яростно заходил взад-вперед.

Габор подошел к нам и улыбнулся, как бы извиняясь.

— Вот, послушайте, пожалуйста. Только человек с храбрым сердцем и верной душой, доверяющий себе и своей лошади, о которой он бережно заботится, имеет кавалерийский дух. Для него не существует трудностей, — продолжил Габор, посмотрев на меня со значением, — и даже в отступлении он видит лишь средство при благоприятных условиях вновь перейти в наступление.

— Так точно! Немедленно в наступление! — пробасил генерал. — В этом удаль кавалеристов. Никогда не сдаваться! Такова теория, сударыни. А знаете, что кавалерийский дух значит на деле? То, что всадник лошадь свою любит больше, чем себя самого. Вот что это значит. И он скорее вонзит шпоры себе в задницу, чем своему дорогому четвероногому товарищу. Это все на сегодня. Всего хорошего! — И он слегка поклонился Эрмине.

— Завтра, в воскресенье, здесь, ровно в то же время. Целую ручки. Позвольте откланяться. Адье.

Он сделал знак Габору следовать за собой и в сопровождении сына и любимой кобылы устремился к воротам.

Повисла мертвая тишина.

Я покосилась на Эрмину. Щеки ее пылали, грудь высоко вздымалась и опускалась, будто она задыхалась.

— Ты дала Аде шпоры? — спросила она наконец.

— О, нет! Но уже подумывала об этом.

— Только подумала? А он орет, словно его поджаривают на вертеле.

— Он угадывает мысли, когда речь идет о верховой езде.

Моя маленькая гувернантка глубоко вздохнула.

— Значит, таков тон, когда меня здесь нет, — заключила она. — Девочка моя, прости. Когда ты описывала ситуацию после первого урока… честно говоря, я думала, ты преувеличиваешь, поддавшись своей буйной фантазии. А оказалось, что непристойности здесь так и сыплются. Вот только прекращать теперь… уже слишком поздно. Ты должна заставить себя, — и она указала на мое ухо, — сюда влетает, а в другое ухо тут же вылетает. Забудь все, что слышала… обещай мне это.

— Обещаю, — сказала я и только теперь заметила, что моя бедная гувернантка насквозь промокла. Большой алый шелковый бант свисал с полей ее шляпы, напоминая увядший мак. Черные локоны на затылке развились, а летнее платье в сине-белую полоску промокло так, что были видны пластинки ее маленького кринолина.

— Вы пришли пешком? — встревожилась я.

— Ну что ты. Меня привез бургомистр. Верная душа. Но наш одноконный экипаж был открытым, и мы угодили под дождь. Теперь он отправился обратно в город и вернется за нами с сухим экипажем. Ну, расскажи мне, как обстоят дела. Вы выиграете 18 августа?

— Я не знаю.

— Все еще нет? — разочарованно сказала Эрмина.

— Он даже намеков не делал. А что он вам говорит в мое отсутствие?

— Ни слова. А когда его кто-нибудь спрашивает, в отеле… — Эрмина чихнула несколько раз подряд. — О, пардон, я начинаю замерзать. Когда его кто-нибудь спрашивает, он отвечает сатанинской ухмылкой, и никто ничего не может понять.

Этого-то я и боялась.

Я молча вышла с озябшей Эрминой к воротам дожидаться бургомистра. По дороге домой я тоже не проронила ни слова. Безмолвно сидела в удобном маленьком экипаже с закрытым верхом, защищавшим от дождя, держала Эрмину за руку, чтобы согреть ее, и испытывала чувство стыда.

Одна-единственная похвала за одиннадцать дней означала только одно: во мне ошиблись. И все было просто представлением. Поэтому грубый тон, плохое настроение. Пари проиграно. Генерал знал это. И Габор тоже.

Боже мой, столько усилий — и ради чего?

Я еще не упоминала, что вся моя жизнь теперь определялась нашим генералом. Все изменилось за одну неделю, меня держали взаперти, словно несчастную языческую деву перед закланием на великий праздник.